Вскоре оказалось, что такие же трудности испытывают и остальные. Тогда трое человек встали с трех сторон ведра, служившего нам туалетом, и растянули одеяло, чтобы обеспечить хотя бы временное уединение, так мы по очереди сменяли друг друга. Но вскоре емкость переполнилась и стала переливаться, а когда ведро попытались опорожнить через маленькое окошко, заделанное колючей проволокой, невыносимая вонь разнеслась по всему вагону. Я закрыла глаза и мысленно повторяла, что я просто должна это выдержать. Вдруг мне повезет, и там, куда мы едем, я встречусь с мамой или Лео. Нужно просто пережить эту дорогу. Потом все будет в порядке. Неужели в других гетто может быть намного хуже, чем в Терезине?
Монотонный перестук колес, пронзительный гудок паровоза так и звучат у меня в ушах до сих пор. Я помню ужас, который рос в вагоне с каждым километром. Когда мы миновали Дрезден и мчали дальше на восток, всем нам стало ясно, что сначала наши мужчины, а затем и мы сами дали усыпить свою бдительность обманчивыми обещаниями и надеждой, что эшелон действительно направляется в новый лагерь, наподобие Терезина. Мы проехали Вроцлав, Ополе, Катовице и через тридцать с лишним часов пути остановились посреди ночи на запасных путях концентрационного лагеря Аушвиц.
В вагоне было темно, только через окошки, заделанные колючей проволокой, проникал внутрь холодный свет фонарей. Снаружи до нас доносились разные звуки. Шаги, резкие немецкие приказы, но из-за запертых дверей кто-то различал и идиш. Мы хватались за любую надежду. Сейчас мы выйдем, вдохнем свежий воздух, утолим жажду и, Бог даст, нас хоть куда-нибудь заселят.
Потом двери вагонов стали с грохотом открываться, раздался лай собак и громкие окрики:
— Schnell! Schnell! Багаж оставить в вагонах.
Мы высыпались из вагонов, наступая друг другу на пятки, и растерянно оглядывались кругом. Низкие бараки, окруженные высокими заборами с пропущенным по ним электрическим током и сторожевыми вышками. Колючая проволока. Под ногами грязь. Вонь откуда-то из темноты. Эшелон, окруженный вооруженным караулом с собаками. Крики и плач.
Исхудавшие мужчины в полосатых робах и фуражках выносили наши пожитки и складывали в кучу. Они подталкивали нас вперед и шептали:
— Auschwitz, Birkenau, Auschwitz, Birkenau.
Аушвиц-Биркенау.
Видимо я продвигалась вперед слишком медленно, потому что вдруг почувствовала удар в спину. Свой первый удар дубинкой в Аушвице, впрочем, и в жизни тоже. Я догнала бегом группку женщин, и при втором ударе дубинка уже только слабо скользнула по моему пальто. Мужчины на одну сторону, женщины — на другую. Темп замедлился, и у меня мелькнула мысль, увижу ли я еще когда-нибудь свои пожитки. У меня там запасное белье, теплые зимние вещи и наша семейная фотокарточка. Очередь продвигалась вперед, и я мало-помалу приближалась к группке эсэсовцев в выутюженных униформах. Один из них ткнул меня кнутиком в плечо.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать пять.
— Здоровая?
Какой ответ правильный? — пронеслось в голове. Если сказать, что я только что рожала, может, отправят с детьми и стариками на более легкие работы? Рядом раздавались крики и отчаянный плач. Зачем они разделяют семьи?
— Здоровая, — решительно сказала я.
Кнутик подтолкнул меня влево и направился на Рейсову.
— Возраст?
— Сорок два.
Другого вопроса не последовало. Я обернулась на Рейсову, но она уже повернула направо. Не совершаю ли я ошибку? Группа на правой стороне была гораздо многочисленнее и медленно уходила куда-то назад, тогда как нас шеренгами по пять человек погнали вдоль колючей проволоки к кирпичным баракам.
Теперь-то я знаю, что совершила ошибку. Если бы я попала направо, я бы в тот же день умерла и мой прах смешался бы с хлопьями пепла, который густыми вонючими облаками вылетал из труб аушвицских печей. Я бы растворилась в облаке дыма, как Лео, который попал в Аушвиц за неделю до меня. Хотя он был молодым и сильным, его убили сразу, потому что в лагерь его отправили с пометкой Weisung[10], что приравнивалось к смертному приговору. Веселому Лео, который продержался в Терезине целых три года, пришлось умереть только из-за того, что я в больнице в отчаянии выкрикивала его имя и уверяла, что он позаботится обо мне и нашем ребенке.
Мой прах бы улегся на крышах бараков, смешался бы с грязью дорог, а может, ветер унес бы его за забор лагеря, как и то, что осталось от Ярки, которая поверила, что польские дети отправятся в Швейцарию. Только в Аушвице я узнала, почему я напрасно ждала обещанной посылки от Ярки. Эшелон, насчитывавший 1200 белостокских детей и их воспитателей, сразу же по приезде в Аушвиц даже без селекции был загнан в газовые камеры.