Эта красота невозможна без холода, снега, льда и, разумеется, без женщин. Глупому продюсеру ни за что не понять этой связи.
Впервые я увидел эту съемку дома у Мод, после долгой зимней прогулки на Юргорден. В тот день этот фильм поведал мне что-то особенное. Воскресенье выдалось морозное. Мы совершили долгую прогулку от площади Нюбруплан вдоль Страндвэген, где стояли примерзшие паромы, и дальше через Юргордстаден, вокруг Блокхюсудден и обратно.
Густав лежал в коляске и почти все время спал. Мы с Мод давно не виделись, и мне казалось, что она переменилась. Мод была матерью-одиночкой, но очевидно довольной и счастливой. Она утверждала, что ни в чем не нуждается. Сын наполнил собой ее существование, разговоров о Генри больше не слышалось, и обо мне в обозримом будущем речь тоже не шла. Мод подумывала о смене работы и даже новом образовании. Самые бурные годы прошли — Мод, которую я знал, больше не было, но пытаясь понять, что изменилось, я ничего не видел. Может быть, ушел страх. А может быть, она его больше не показывала. Она шла — чуть вразвалочку — толкая перед собой коляску с большим достоинством, с некоторой элегантностью, которая, как и в случае с ее матерью, слегка теряла в силе, стоило Мод открыть рот. Порой она говорила о временах, когда «все это закончится», когда сын будет подростком, а она сорокалетней женщиной. У Мод было четкое представление о том, как она будет выглядеть и вести себя. В особенности я помню ее слова о молодых любовниках.
Все это было эгоистично и несколько немилосердно, и чем дольше длилась наша прогулка, тем более мы удалялись друг от друга. Мы уже долгое время общались лишь от случая к случаю: пока я жил за границей, она написала мне лишь пару, мягко говоря, язвительных писем — по причине выхода моей книги. В Париже у меня завязался роман с джазовой певицей, и Мод каким-то образом об этом узнала. Она обошлась с этим фактом так же, как порой обходилась ее мать: сначала поверхностно осудила, а затем погрузилась в молчание и полное непонимание. Может быть, эта зимняя прогулка и невыносимые разговоры о будущем служили наказанием. Неприязнь, в любом случае, была ощутима, и чем дольше я молчал, тем больше она разглагольствовала.
Будущее Мод было расписано по минутам, и мне не осталось свободного островка. Однако были другие островки — ледяные: по дороге домой мы угодили на дорожки, не посыпанные песком. Я вез перед собой коляску и опирался на нее. Когда я спросил Мод, не хочет ли она занять мое место, она отказалась, заявив, что прекрасно справляется сама. Тогда тоже падал снег. Смеркалось. Некоторое время мы молча шли вдоль канала в город. Я мерз, так как плохо подготовился к долгой прогулке, а слова Мод только добавляли холода. В этом состоянии оледенелости и едва ли не помешательства я заметил, как она движется на скользкой поверхности: каждый шаг, каждое движение свидетельствовали об острой бдительности и, в то же время, веселой беспечности. Каждый шаг на скользкой тропинке был сопряжен с риском, напоминал об опыте и знании, хранимых с детства, о многих зимах с их скользкой слякотью и обманчивыми сугробами, и показывал умение справляться с этим риском, рассчитывать и планировать — что не всегда помогает, но все же позволяет держаться приличий во время прогулки. Впрочем, такое балансирование довольно утомительно, и Мод пришлось в конце концов ухватиться за мою руку, чтобы передвигаться дальше, не теряя веселого настроения. Этот климат, творящий такой лед и таких женщин, надо любить. Снег, который падает сейчас, выпадет снова и снова и напомнит тот снег, что шел полвека назад — и ты снова молод, свободен, и все возможно в этой жизни.
Мы пришли домой к Мод, замерзшие, но вновь сблизившиеся на время, и выпили горячего шоколада.