Между соперниками не было принципиальных расхождений в том, что касалось основных направлений и целей римской внешней политики; речь шла исключительно о методах ее осуществления. Сципионы полагали возможным превратить Карфаген в союзника Рима, тогда как Катон, опасавшийся чрезмерного могущества Карфагена, требовал стереть его с лица земли.
В 157 г. очередное римское посольство снова разбирало спор о земельных владениях между Карфагеном и Массанассой и возвратилось с потрясающим известием: оно обнаружило в Карфагене огромные запасы материала, необходимого для строительства кораблей [Ливий, Сод., 47]. Иначе говоря, Карфаген мог в любой момент восстановить свое могущество и превратиться в опасного врага. Мы не знаем, действительно ли карфагеняне собирались строить военный флот, или же речь шла о постройке торговых судов. Как бы то ни было, сведения, доставленные послами сенату, позволили Катону и его партии снова перейти в наступление.
К тому же в Риме стали распространяться слухи, будто на карфагенской территории находится огромная нумидийская армия, которой командует Ариобарзан, внук Сифакса. Катон, используя эту информацию, выступил с настойчивым предложением объявить Карфагену войну. Ему возражал Насика, и сенат решил направить в Африку посольство, чтобы разобраться во всем на месте. По-видимому, именно это и было то знаменитое посольство 153 г., в котором участвовал Катон.
Судя по описанию Аппиана [Лив., 69], могущество и многолюдство Карфагена произвели на послов устрашающее впечатление. Плутарх [Плут. Кат., 26] примерно также изображает впечатления Катона: найдя, что Карфаген, вопреки мнению римлян, не терпит бедствий и не находится в тяжелых обстоятельствах (не совсем ясно, как могло сложиться в Риме такое мнение при наличии постоянных торговых и дипломатических контактов), но обильно населен, переполнен огромным богатством, буквально набит разного рода оружием и боевым снаряжением, Катон пришел к мысли, что, если город не будет захвачен, римлянам придется столкнуться с теми же бедствиями, что и прежде.
Однако при всем этом остается неясным, как обстояло дело с тем дипломатическим заданием или прикрытием, которое получили римские послы. У Аппиана и Плутарха миссия фактически не завершена; содержание переговоров не интересует ни того, ни другого автора. Иначе обстоит дело у Ливия [Сод., 48].
Выразив порицание карфагенскому совету за то, что вопреки соглашению о союзе пунийцы имеют и армию (речь, несомненно, об армии Ариобарзана), и материалы для строительства флота, послы в очередной раз выразили желание установить мир между Карфагеном и Массанассой, причем на Массанассу возлагалось обязательство отступиться от земли, бывшей предметом спора. По Аппиану [Лив., 69], Массанасса выразил готовность подчиниться решению римских послов, тогда как пунийцы, подозревая римлян в том, что те, как и раньше, примут нумидийскую сторону, заявили о ненужности каких-либо новых решений. Достаточно строго соблюдать договор, заключенный в свое время Сципионом. По Ливию [Сод., 48], карфагенский совет высказался за то, чтобы подчиниться решению послов. Это было тем более легко, что решение было благоприятным. Однако тогдашний суффет Гисгон, сын Гамилькара (может быть, Гамилькара, сына Гисгона, о котором говорилось выше), потребовал объявить Риму войну. Нам представляется, что Аппиан и Ливий в данном случае взаимно дополняют друг друга; видимо, Аппиан излагает содержание речей Гисгона, сына Гамилькара.
В связи со всем изложенным возникают по крайней мере два вопроса. Почему римское посольство явно пренебрегло интересами и претензиями Массанассы в пользу Карфагена? И почему карфагенские демократические круги, несмотря на это, пошли на разрыв с Римом?
Позиция римского посольства могла диктоваться нежеланием в данный момент осложнять положение Рима войной в Африке, которая обещала быть трудной и длительной, в условиях когда шла война в Испании и назревали волнения на Балканском полуострове. Не исключено также, что римское посольство, несомненно осведомленное о настроениях карфагенских демократов, ничем не рисковало, будучи заранее уверенным, что они не согласятся с какими бы то ни было предложениями римлян. Тогда Рим мог сохранить положение миролюбивого и благожелательного посредника, в то время как карфагеняне представали в роли агрессивно настроенных людей, которые к тому же сами не знают, чего хотят.
Если римские послы рассуждали таким образом, то не ошиблись в прогнозах. Позиция карфагенских демократов определялась, несомненно, тем, что они вообще не хотели римского посредничества. Вот почему Гисгон, сын Гамилькара, с порога отвергал любое, даже благоприятное, решение, раз оно исходило от римлян и, следовательно, обозначало римское верховенство над Карфагеном. Замечания послов по поводу армии и строительных материалов были ясным предупреждением, что Рим не допустит усиления Карфагена, не потерпит его самостоятельности.
Легко представить себе настроение, с которым послы возвратились на родину. Полностью оправдались их самые худшие предположения. Карфаген достаточно силен, чтобы воевать; более того, решающую роль в Карфагене играют люди, открыто призывающие к войне с Римом, идущие на прямой разрыв. В этих условиях рассказы послов об устрашающем могуществе Карфагена приобретали особое звучание. Катон говорил, что Рим не сможет чувствовать себя уверенным и не опасаться за свою свободу, пока существует Карфаген [Апп. Лив., 69]. Рассказывали, что в сенате он высыпал оливки, привезенные из Африки; когда все стали изумляться их величине и красоте, Катон сказал, что земля, выращивающая такие плоды, лежит в трех днях плавания от Рима [Плут. Кат., 27; ср. у Плиния, 15, 75]. До нас дошел фрагмент речи Катона, где обосновывается законность и неизбежность войны с Карфагеном [Катон, фрагм., 185]: «Карфагеняне уже наши враги, ибо тот, кто все готовит против меня, чтобы, когда захочет, быть в состоянии начать войну, — уже мой враг, даже если еще не пустил в ход оружия». «Кроме того, я думаю, что Карфаген должен быть разрушен» — этой формулой Катон заканчивал каждое свое выступление в сенате [Велл. Пат., 1, 13, 1; Плиний, 15, 74; Флор., 1, 31, 4; Знам., 47; Циц. Кат., 18]. Возражения Насики — в условиях, когда пунийские власти сознательно пошли на прямое обострение отношений с Римом, — звучали весьма неубедительно.
Массанасса со своей стороны делал все, чтобы закрепить антикарфагенские настроения сената. В 152 г. в Рим снова прибыл Гулусса с доносом на карфагенян, которые набирают войска, строят флот и, без сомнения, готовят войну. Сенат решил еще раз отправить в Карфаген послов, чтобы разобраться на месте [Ливий, Сод., 48]. Возвратившись, послы сообщили, что действительно обнаружили в Карфагене армию и флот, после чего Катон и его сторонники с еще большей настойчивостью, чем прежде, стали предлагать отправить войска в Африку. Насика же продолжал повторять, что он не видит законного повода к войне. Сенат решил воздержаться от войны, если карфагеняне сожгут корабли и распустят армию; в противном случае консулы будущего года должны были формально поставить вопрос о новой войне с Карфагеном.
Тем временем карфагенские демократы сделали вполне логичный шаг — изгнали из Карфагена сторонников Массанассы. Те бежали к Массанассе и принялись убеждать царя начать войну с Карфагеном. Однако нумидийский владыка предпочел соблюсти приличия и отправил в Карфаген своих сыновей Гулуссу и Микипсу, но боэтарх запер перед ними ворота. Когда Гулусса возвращался обратно, на него напал Гамилькар Самнит. Массанасса использовал эти события как предлог для вторжения и осадил город Гороскопу. Когда туда же явился Гасдрубал, командовавший пуний-ской армией, Массанасса отступил и заманил Гасдрубала на пустынную равнину, окруженную со всех сторон холмами [Апп. Лив., 70]. Там в ожесточенном сражении карфагеняне были разбиты. Лишь немногие из 58000 воинов Гасдрубала, в том числе и он сам, сумели пробиться в Карфаген [Апп. Лив., 72–73].