Кампания 149 г. не увенчалась сколько-нибудь заметными успехами римского оружия. Вопреки всем ожиданиям война затягивалась, и сенат, обеспокоенный таким развитием событий, отправил в Африку специальную комиссию. Картина, которую сенатские уполномоченные застали, была неприглядной: единственным римским военачальником, добившимся некоторых, правда, пока не слишком ощутимых побед, да к тому же в оборонительных боях, был Сципион Эмилиан [Апп. Лив., 105]. Наверное, неслучайно старик Катон уже на краю могилы отличил Эмилиана, характеризуя его стихом из «Одиссеи»: «Он лишь с умом; все другие безумными тенями реют» [см. об этом: Полибий, 36, 8, 6; Диодор, 32, 9а; Плут. Кат., 27; ср. у Ливия, Сод., 49, а также у Плут. Апоф., 3].
Неудачи подвигли сенат напомнить Массанассе о союзе. Однако сенатские послы уже не застали царя в живых. В память о прежних дружественных отношениях со Сципионом Массанасса просил Эмилиана разделить наследство между его сыновьями [ср. у Евтропия, 4, 11; Орозий, 4, 22, 8]. Политическое значение этой миссии и для Рима, и для самого Эмилиана очевидно. Эмилиан сделал все, чтобы максимально ослабить Нумидийское царство и еще крепче привязать его к Риму. Он сделал царский титул, как говорит Аппиан, общим достоянием всех трех претендентов — Микипсы, Гулуссы и Маста — набала, причем Микипсе он предоставил обладание Циртой и царским двором, то есть формальную верховную власть, Гулуссе — ведение войны и заключение мира, а следовательно, и командование армией, а Мастанабалу — суд над подданными, то есть гражданское управление [Апп. Лив., 105–106; Ливий, Сод., 50; Зонара, 9, 27]. Таким образом, все они были лишены реальной власти; особенно комическое зрелище должен был представлять верховный правитель Микипса, не имеющий никаких полномочий.
Вскоре после этого Эмилиан нашел случай вступить в личные переговоры с Фамеей и предложил спастись ему самому, коль скоро он не может спасти государства. Фамея подумал, подумал и с частью своего отряда перешел на сторону римлян [Апп. Лив., 107–108; Диодор, 32, 17, 1; Ливий, Сод., 50; Зона-ра, 9, 27].
Тем временем в войска прибыл новый консул — Луций Кальпурний Писон Цесоний, которому сенат поручил ведение африканской войны. Командовать флотом назначили Луция Гостилия Манцина. Манилий должен был возвратиться в Рим; туда же он отправил и Эмилиана вместе с Фамеей. Сенат щедро наградил Фамею за предательство, пожаловав пурпурное одеяние с золотой пряжкой, коня с золотой сбруей, полное вооружение и 10000 драхм. Обещали ему и еще больше, если он будет и в дальнейшем помогать римлянам. Фамея, в свою очередь, заверил недавних врагов в преданности и, воодушевленный открывшимися ему блестящими перспективами, воротился в Африку, в римский лагерь.
Кампания 148 г. сложилась для Писона неудачно. В течение целого лета он безуспешно осаждал Гиппону Диарриту и в конце концов, потеряв все осадные орудия, удалился на зимние квартиры в Утику [Апп. Лив., 110; Зонара, 9, 29]. Такой ход военных действий, естественно, внушил карфагенскому правительству уверенность в своих силах и надежду на победу, тем более что к Гасдрубалу перебежал от Гулуссы нумидиец Бития с 800 всадниками [Апп. Лив., 111].
В самом Карфагене возобновилась и приняла чрезвычайно острые формы борьба за власть, теперь уже в демократической партии. На одном из заседаний совета Гасдрубал внезапно обвинил начальника городского гарнизона Гасдрубала, внука Массанассы, в том, что тот фактически помогает своему дяде Гулуссе. Обвиняемый в смятении не нашел, что ответить, и члены совета тут же забили его скамьями насмерть. Вся карфагенская армия перешла после этого под командование Гасдрубала [Апп. Лив., 111; Орозий, 4, 22, 8].
Полибий [38, 2, 7–12] дает Гасдрубалу как полководцу и государственному деятелю, просто как человеку резко отрицательную оценку. В его изображении карфагенский командующий выступает в облике тщеславного труса, который набивает свое брюхо пищей в то время, когда его сограждане гибнут от голода, и способен только на хвастливые речи, но отнюдь не на подлинно героические поступки. В этом портрете, очевидно, много преувеличений. Тем не менее единственный успех, который Гасдрубал мог поставить себе в заслугу, — это его действия против Манилия у Нефериса. Трагическая гибель Гасдрубала, внука Массанассы, обнаружила в нем властолюбивого демагога и интригана.
Одним из консулов на 147 г. избрали Сципиона Эмилиа-на, хотя он и не достиг возраста, позволявшего ему претендовать на такую должность, и выставлял свою кандидатуру всего лишь в эдилы [Знам., 53, 5; Евтропий, 4, 12; Диодор, 32, 9а; Ливий, Сод., 49; Зонара, 9, 29]. Ему же решением народного собрания, несмотря на противодействие другого консула, Марка Ливия Друза, требовавшего жеребьевки, было поручено вести войну в Африке [Апп. Лив., 112]. Решающую роль здесь, конечно, сыграли его репутация и общая уверенность в том, что только он сможет победоносно завершить войну, ход которой все больше тревожил римлян.
Когда Эмилиан, уже в качестве консула и римского командующего, прибыл в Утику, он застал пехотные части ведущими осаду нескольких африканских городов, а флот — атакующим Карфаген. Попытка Манцина прорваться в город провалилась, и лишь корабли, своевременно посланные Эмилианом, спасли его десант от гибели [Апп. Лив., 113–114].
Свое внимание Эмилиан решил сосредоточить на осаде Карфагена. Первую атаку он направил против Мегары — окруженной стеной северной окраины города. Удар был нанесен ночью с двух флангов. Нескольким римлянам удалось взобраться на стену, откуда они спрыгнули на улицу и, взломав небольшие ворота, впустили остальных. Карфагеняне в смятении бросились в Бирсу, но и Эмилиан спустя некоторое время оставил Мегару — переполненный огородами и садами, деревьями и кустарниками, перерезанный во всех направлениях оросительными каналами, этот район был неудобен для ведения боя и не имел значения как плацдарм для ведения дальнейший боевых действий [Апп. Лив., 117] (Зонара [9, 29] приписывает операцию в Мегаре Манцину).
Несмотря на отход римских отрядов из Мегары, успех Эмилиана имел большое значение. Римляне впервые ворвались на территорию Карфагена, они сумели преодолеть, казалось, неприступные стены. И Гасдрубал, несомненно для «поднятия духа» своих сограждан, а также, как справедливо замечает Аппиан, чтобы исключить всякую возможность мира, ответил на действия Эмилиана актом бессмысленной жестокости. По его приказанию на стены, чтобы враги хорошо видели, вывели пленных римских солдат и подвергли их всякого рода истязаниям: вырывали глаза, язык, жилы, половые органы, отрезали подошвы, отрубали пальцы, сдирали кожу. Умирающих сбрасывали со стены. Однако Гасдрубал достиг противоположного результата. Бесчеловечная расправа не только ожесточила римлян, но и вызвала возмущение в самом Карфагене. Гасдрубал силой подавил сопротивление, кое-кто из недовольных поплатился жизнью. В Карфагене окончательно установилась военная диктатура [Апп. Лив., 118; ср. у Полибия, 38, 2, 12–13].
Эмилиан тем временем продолжал действия по усилению осады; римляне выкопали поперек перешейка два рва от моря до моря и таким образом отрезали Карфаген от материка. Кроме того, была воздвигнута высокая каменная башня, а на ней четырехэтажная деревянная. Теперь Эмилиан мог следить за всем, что происходило в Карфагене [Апп. Лив., 119].
Неожиданно Гасдрубал предпринял странный шаг: он попытался завязать через Гулуссу переговоры с Эмилианом. Первая реакция Эмилиана была резко отрицательной, и только под влиянием Гулуссы, который предупреждал, что на следующий год сенат может прислать новых консулов и поэтому следует поторопиться, он согласился гарантировать Гасдрубалу, его семье и десяти близким к нему семьям жизнь и возможность унести с собою 10 талантов денег или увести всех своих рабов (по Диодору, 100 рабов). Гасдрубал отказался принять такие условия [Полибий, 38, 1, 1–2, 9; Диодор, 32, 22].