Как учитель, я предлагаю пустить иначе все ручьи, приподнять реку, чтобы она стала водопадом, засеять снег цветами. Изменю я и кладбище, перевезя туда землю из тех мест, где не расстреливают, не сажают, не дразнят горбунов и не измываются над хромыми.
Изменю я также и герб. Рог изобилия, так и быть, оставлю, чтобы не обижать Вашего супруга, но введу (туда, в герб) символ, в котором давно нуждаются многие тысячи злоязычных, достойно представленных Вами. Символ этот – ножницы.
Подниму я уровень науки. Я очень рад, что у нас есть громоотводы (кстати, видели Вы меня в очках, а?). Но этого мало. Предлагаю дуракоотводы – несложные устройства моего собственного изобретения: дурака подвешивают на крюк из мясной лавки. Ввести их необходимо, хотя Вы окажетесь тогда вдовой, если не погибнете сами. Честно говоря, не знаю, почему я пишу эти пакости и почему прошу у Вас места, которое Вам никогда бы не дал. Что поделаешь, я – мужчина и молодец собою! Если уж вышел на поле, защищай свои цвета!
Да, меня считают Вашим врагом. Я это знаю. Мне одна птичка рассказала. Не верьте, я не был на званом завтраке, где Вы пожаловались: «Ах, у меня затекли ноги!» Тем более не верьте, что я ответил: «Судя по запаху, они загнили!» Дорогая сеньора, видите сами, что острота эта – не в моем вкусе, она груба, глуповата, жестока, в ней не хватает человечности и теплоты. Словом, она на меня не похожа. Я молод, красив и расточителен. В чем, в чем, а в скупости меня не обвинишь. Завистники говорят, что я пишу анонимки. Я знаю, что Ваш супруг, уважаемый судья, получил анонимное письмо такого содержания: «Не доверяйте судье (он берет на лапу)». И Вы поверите, что я, по рассеянности, пошлю человеку анонимку на него самого! Ха-ха-ха!
Перечитал письмо, стиль превосходен, но буквы – какие-то серые. Если я подпишусь, меня посадят. Пусть это будет еще одна анонимка.
На место надеюсь!
Глава шестнадцатая
О большой беде, про которую Гарабомбо узнал в Янауанке
Под покровом своего недуга Гарабомбо обходил поместья. Только стеклянное существо могло бы проникнуть в надежно охраняемые ворота Чинче, Учумарки и Пакойяна. Но охраняли их зря! При' дневном свете Гарабомбо проходил прямо под дулами винтовок. В дождь, в снег, в непогоду обходил он земли. Между поместьями лежали километры пустой степи, и, не будь он прозрачен, его бы непременно увидели. Убедить арендаторов нелегко. Когда к ним являлся тот, кого искали власти, они пугались, многие даже убегали, но кое-кто решал, что с невидимкой нечего бояться. С бесконечным терпением Гарабомбо говорил, что по всему Паско занимается буря, которая скоро сметет все ограды.
Даже в поместьях Чинче, «Эль Эстрибо», Учумарка и Пакойян? Да, и там! Но только в том случае, если община Янауанки сместит выборного. Пока этот проныра на месте, ни из каких хлопот ничего не выйдет. Община снова обрела земельные права. На что они ей? Без подписи и печати выборного, гласит суровый закон общин, ни одно ходатайство не примут. Значит, прежде всего надо сместить Ремихио Санчеса. Жителей Мурмуньи он убедил довольно быстро, но целый: месяц бился с недоверчивыми обитателями Гапарины. Однако терпения у него хватало с избытком. Обложные дожди затянули небо. Дороги утопали в грязи. Вода в реках поднялась донельзя. И осень, и зиму уговаривал он, и триста пятьдесят четыре человека решились подписать бумагу – официальное прошение, с печатью, о том, чтоб сменить выборного. Начался апрель. Он пересек под дождем границу Учумарки, пошел на Тамбопампу. В клеенчатой сумке он нес драгоценные подписи! Спустился в Чипипату и уже в темноте прошел через эвкалиптовую рощу и шахты Уарон. Согретый чувствами, которые сильнее ливня, шел он вниз по тропинке. Что скажет старый Ловатон? «Никогда ты не соберешь подписей, Гарабомбо». Он засмеялся, скользя меж деревьями. То-то удивится старик, когда пересчитает подписи и крестики (неграмотные ставили крест). Триста пятьдесят четыре человека! Наконец начинают они борьбу! Дождь поутих. Чистый свет луны лизал дорожную грязь. В лощине, где журчали воды Чаупиуаранги, мерцали огни главного города провинции. Перепрыгивая через изгороди, он добрался до усадебки Ловатона. Там горел свет. Лампа «Коулмен» разгоняла темноту внутреннего двора. С брусьев галереи гроздьями свисали маисовые початки и вяленое мясо; под ними виднелись люди. Что тут, крестины, день рождения? Старик не устраивал праздников. Невидимка решился, вошел, ступая по мокрой земле, узнал несколько лиц. Дойдя до середины двора, он застыл. За окном, в скромной столовой мигали свечи. Там стоял гроб. Кто же это? Донья Сирила? Он подошел ближе. Уже в дверях он поник и постарел. Умер сам дон Хуан Ловатон! Надеясь, что его обманул дрожащий свет, он подошел к гробу и в страхе узнал помолодевшего Ловатона. Резец предсмертной муки воскресил лицо, каким оно было, пока дон Хуан еще не пал духом. Он вышел, пошатываясь и плача, добрался до Чипипаты. Сесар Моралес подтвердил, что дона Хуана сразило воспаление Легких, против которого были бессильны даже собственные его лекарства. Возвращаясь с крестин, он попил из родника в Чипипате. Когда он входил в Янауанку, его знобило. На следующий день он умер, как жил: достойно. На склоне последнего дня он нашел в себе силы указать рукой на дверь, когда лицемерный Ремихио Санчес пришел навестить его.