Все молчали. Вдова, пекари, кондитеры, мальчики на побегушках были потрясены. А Ремихио тем временем продолжал:
– Ни правительство, почитающее свободу слова, ни я, искренний поклонник Ваших высоких дарований, ничего не замышляли и не замышляем против первого мудреца Янауанки…
Он тяжело дышал и держался за сердце.
– Действительно, власти нашей провинции и Вы, сеньор, не всегда пребываете в согласии (ведь мы, в конце концов, перуанцы!..); тем не менее все гордятся Вашей деятельностью на ниве искусств и научной мысли. Как выразился Платон, «птица проходит по болоту и остается чистой».
Он опустился на ящик. Зеваки застыли в изумлении, хозяйка зачарованно глядела на него, пытаясь заглянуть и в письмо.
– …Теперь, когда апристы и коммунисты, не почитающие ни Бога, ни Родины, раздувают несуществующие споры из-за земли, я, как представитель власти, как гражданин, как отец семейства, гордо отметаю наветы, существующие лишь в поврежденном мозгу завистников, и не колеблясь приветствую в Вашем лице того, кто украшает нашу провинцию, а может – и весь наш департамент.
Власти будут Вам весьма обязаны, если…
Он опустил голову. Когда он ее поднял, лицо его пылало.
– Да!.. – шептала вдова. – Так и написано…
– Писано, писано, писано!.. – подхватил Мощи и засмеялся.
Ремихио сидел на ящике и смотрел вдаль, на эвкалипты Чипипаты. Шум Чаупиуаранги* трогал его больше, чем гул голосов. Вдруг он очнулся.
– Говорите, если посмеете!
Никто не насмехался над ним. Даже вдова молчала от полноты чувств. Мощи выбивал чечетку в безудержном, веселье. По удивленным лицам пекарей струилась вода. Чтобы поздравить счастливца, они вытерли руки о фартуки. Наконец признали бедного Ремихио! Наконец настал день, о котором он пророчествовал втуне: «Еще убедятся! Еще будут хвастаться, что я ел с ними за одним столом!»
Печать и подпись субпрефекта не оставляли сомнений. Пекари, кондитеры, мальчишки пребывали в восхищении. Дон Крисанто. предложил собрать вещи. Никто не хотел, чтобы Ремихио ударил лицом в грязь. Бедняки понимают лучше, чем щеголи, как важен внешний вид. Рваный пиджак, рубаха не по росту, обтрепанный галстук говорят о том, что тебя выгнали с работы, что ты бедствуешь и голодаешь. Башмаки у Ремихио были в таком плачевном состоянии, что добить их могли уже не камни, а любая перемена погоды. Сраженная славой этого удивительного дня, вдова Янайяко вышла и принесла новые ботинки. Через некоторое время дон Крисанто тоже принес сверток, в котором были брюки и пуловер. Не благодаря никого, Ремихио нырнул во мрак пекарни. Пекари остались во дворике, глядя на дверь.
Не выходил он весь день, лишь в пять часов неузнаваемый карлик, весь в новом, благоухая цветочной водой, бросил вызов печальной осени, прозябавшей под сенью эвкалиптов. Солнце лизнуло его ботинки. Постукивая каблуками, покачивая головой, Ремихио пошел на площадь. В этот час там гулял судья. Вся местная знать поджидала его, держа шляпы наготове. Сержант Астокури, закончив партию в кегли, направлялся в кафе, к Сиснеросу. Ремихио обошел площадь, повстречался с судьей, снял шляпу. И Янауанка узрела первое чудо: судья ответил. Сильные миры сего глотнули воздух, и даже сам Ремихио покачнулся.
– Добрый вечер, доктор!
– Добрый вечер, мой друг, – отвечал новый, приветливый Монтенегро.
Спускался вечер. Судья начал прогулку. Ремихио ждал на углу, как раз напротив сильных мира сего. Закончив пятнадцатый круг, судья остановился и поискал взглядом счастливца, который мог на сей раз сопровождать его далее. Крысиные глазки обыскали площадь. Судья наслаждался, что нотабли просто умирают от желанья его сопровождать. И перепуганная Янауанка узрела второе чудо: судья Монтенегро сделал знак нищему карлику. Ремихио пошатнулся, но, обретя былую смекалку, заковылял по кирпичной лесенке. Судья поднял руку. Сильные мира ждали неминуемой оплеухи. Но рука опустилась на руку Ремихио. И почти на том самом месте, где толстая ладонь наносила публичное оскорбление многим почтенным людям, Янауанка узрела третье чудо: судья и нищий обошли последние пять кругов, о чем-то беседуя. Похолодало, судья ушел, заметив, однако, что жители, привыкшие дразнить хромого, не трогают задумчивое изваяние. Луна серебрила печальное, счастливое, растерянное и вдохновенное лицо, на котором боролись самые разные чувства. Словно бабочка на пустыре, на лице этом слабо трепетала какая-то новая красота.