Все решили, что сейчас он и упадет, но дон Крисанто зря вынул платок, ибо Ремихио тихонько улегся на старые мешки, где Всегда спал. Вскоре он начал бредить и бредил трое суток. Ему снились цветы – деревянные, каменные, снежные, водяные, всё цветы, цветы, цветы. На четвертый день пекари позвали отца Часана. Священник тронул его горячий лоб и прочитал отпущение грехов. На пятый день, после работы, дон Крисанто принес ему супу. Ремихио стоял и улыбался. Дон Крисанто кинулся прочь, крича:
– Чудо! Чудо!
Сбежались коммивояжеры, пришла и сама вдова. Мощи пролил ведро воды. Ремихио, мигая на свету, вылез из пекарни, Вдова прикрыла рот платком, чтобы не закричать. У Ремихио не было горба!
– Ой, господи Иисусе!
– Пресвятая богородица!
Не веря своим глазам, вдова пролепетала:
– Вылечился, сынок!
– Да, жару больше нет.
Вместе с бредом ушел и горб! Стройный и молодой человек дошел умыться, а новость понеслась по Янауанке. «Чудо! Ремихио исцелился! Чудо!» Народ повалил в «Звезду», но вдова заперла двери. Ремихио спокойно подмел весь дом'и вымыл лестницу, на которой наблевал пьяный коммивояжер. За трудами прошел день, а к вечеру он отправился удивлять народ. Он еще хромал, но держался прямо, и волосы у него не торчали. Перейдя через площадь, он пожал мокрые руки сильных мира.
Весть о чуде уже бичевала Янауанку.
– Чудо сотворил апостол Петр, – объяснял пономарь. – На прошлой неделе Ремихио подмел церковь.
– Это от лихорадки, – предположила вдова Янайяко, – Трое суток огнем горел. Вон, дон Эрона сынок как за болезнь свою вытянулся!
– Но Ремихио не ребенок, – вмешался фельдшер Канчукаха, – ему уже лет двадцать.
– Пятьдесят ему, – сказал Арутинго, не простивший бывшему карлику прозвища «газоиспускатель». – Не было у него горба! Притворялся из вредности. Тряпок набил, чтобы его жалели. Пройдоха он, и все!
В субботу Ремихио посетил отца Часана и, по-видимому, исповедался за всю свою жизнь, ибо пробыл там до ночи. В воскресенье священник сказал проповедь о полевых лилиях, которые прекрасней Соломона, и сообщил, что Ремихио, среди прочих, понесет носилки со статуей св. Розы Лимской. Сами жандармы это проглотили, хотя считают святую своей покровительницей. Они испугались, что Ремихио рассердится, и носилки перевернутся. Но боялись они зря: тридцатого августа он с легкостью нес святую. Почти вся Янауанка шла со свечами за Розой Лимской. К пяти часам она вернулась под эскортом в церковь, а отец Часан подарил Ремихио эстамп с ее изображением. Спускался вечер. Ремихио шел от священника, погруженный в мысли о небесной красе угодницы божьей, и налетел на саму Викторию Ракре. Он потерял равновесие и упал, а донья Виктория взвивалась на дыбы от злости. Ремихио валялся в грязи, пока презрительная дама не скрылась за углом, потом встал и протер глаза, словно проснулся. Как бы там оно ни было (отец Часан сказал, что чудо сотворила св. Роза, но он к ней пристрастен), как бы там ни было, Ремихио выпрямился. По пути в «Звезду» он поклонился субпрефекту, и тот разинул рот: Ремихио не хромал! Валерио побежал к Сиснеросу, спросил водки и еле выговорил свою новость. Торговцы вышли посмотреть. Кто-то побежал сообщить в участок. По приказу сержанта, словно речь шла о нарушении, дежурный жандарм отправился проверить и вернулся в полном изумлении. «Так-перетак!..» – воскликнул сержант. Стали ждать, когда он пойдет назад, и ждали до заката. Да, он не хромал! «Перетак!» – повторил Астокури и перехватил Ремихио на середине площади.
– Откуда вы, мой милый? К танцам готовитесь?
– К каким танцам, сержант?
– У нас сегодня бал. Надеюсь, не откажете…
– А билет?
– Ну, что вы! Мы, жандармы, вас приглашаем.
И сержант увел его под руку посмотреть на фейерверк, который готовили ко дню св. Розы. Сержант ликовал: теперь он продаст туго расходившиеся билеты. И впрямь билеты расхватали! Каждому хотелось убедиться в том, что Ремихио больше не хромает. Вся Янауанка поспешила в зал муниципалитета. Ровно в восемь сияющий сержант в новой форме ввел Ремихио. Тот улыбался и не хромал.
– Музыку, музыку! – крикнул Астокури опешившим братьям Уаман и хлопнул в ладоши. Музыканты заиграли унылое танго «Южная Звезда», и учитель с учительницей затоптались на вымытом бензином, посыпанном опилками полу. Но все глядели только на Ремихио. Он скромно спрятался за учителей из Успачаки; однако те расступились.
– Музыку, черт!
Оркестр заиграл другой танец.
Никто. не смел открыть бал, и Ремихио, дойдя до середины зала, склонился перед зардевшейся супругой судьи.
– Разрешите искупить вину? – спросил он с чарующей улыбкой.
Донья Пепита стала такой пунцовой, какой не была со времен, когда царила на балах в Паско.