– Эй, булочник!
Он обернулся. Она посмотрела на него, и серебро поводьев зазвенело под ее пухлой рукой.
– Печенье раскупили, сеньора, сейчас новое пекут. Если хотите, я посмотрю!
– Простите, мой друг, я думала…
– Минуточку, сеньора, сейчас!
Мгновенно осунувшаяся дама припала к луке седла.
Так убедилась Янауанка, что не одни простушки гибнут, взглянув на Ремихио. Печальная гордость утешила жителей; и началась пора славы. С дальних ферм приезжали поглядеть на чудо. Зеваки поджидали Ремихио на улице. Запаздывая, как все владыки мира, Великолепный шел на площадь и присоединялся к беседующим. Его почитали беспрекословно. Родственники бедняг, томившихся в заключенье, просили его замолвить словечко перед начальством. Люди несли в «Звезду» мешки картошки, жареную дичь, арбузы, но Ремихио ничего не брал, разве только для Мощей и Леандро. В сумерки, когда сильные мира сего сговариваются друг с другом или ссорятся между собой, вмешивался Великолепный – и все улаживал. Ему удавалось спасти несчастных, если только тех загнала в тюрьму не ярость субпрефекта или ненависть судьи. Родные ждали его до ночи. Он сообщал им, что все в порядке, они пытались целовать ему руки, а он смущался, ибо хотел оставаться таким же, как прежде, да и просто не верил в свое преображение. Но невидимая стена все больше отделяла его от друзей. Те, кто раньше старались потрогать его горб на счастье, теперь оробели, говорили ему «дон» и даже «ваша милость».
Однако двум господам не послужишь. Власти благоволили к нему и ликовали все больше, ибо происшествие было на руку сторонникам Прадо, а община от него отдалилась и, как он ей ни помогал, все чаще вспоминала, что нельзя служить и богу, и мамоне.
Слух О его дружбе с властями дошел до Чинче.
– Не может этого быть! – сказал Гарабомбо, – Я видел, он их терпеть не может.
– А теперь подружился с Монтенегро! Со всеми ними на «ты». Лопесы его кумом зовут.
– Ты сам слышал?
– Мне Сесар Моралес говорил.
– Мало что кто скажет… – ворчал Гарабомбо.
Но слухи не унимались, и, когда его собственный родич, тихий Мелесьо Куэльяр, сказал: «Хочешь поглядеть на гада, последи в воскресенье за пакойянской дорогой», он ощутил первый укол сомнения. По пути к Чупанской школе он увидел кавалькаду – какие-то люди на конях сопровождали в Пакойян почетного гостя, Ремихио. Гарабомбо в отчаянии узнавал и рыжую бороду дона Мигдонио де ла Торре, и наглые усы Игнасио Масиаса, и бесстыжий хохот зятьев № 2 и № 4, сообщавших, что на ранчо, до есть в борделе Серро-де-Паско, есть новая скотинка. В это утро сомнения его исчезли. Позже, под вечер, он оповестил всех, чтобы никто не говорил о делах общины «с этим лизоблюдом». Роли переменились. Былые враги полоумного карлика стали защищать Великолепного. Атала, Арутинго и Пасьон, всегда считавшие, что Ремихио «пора проучить», набросились на тех, кто ругал его теперь.
– Завидно вам! – говорил Магно Валье. – Рады бы такую морду заиметь, прямо фарфоровая, все девки мрут. Чем он плох? Чего с ним ссориться? Лучше бы сами умылись, парша да чирьи бы прошли.
– Еды у него хватало, дон Магно.
Никто не решался сказать больше. Одна Сульписия его защищала:
– Он хороший. Бывало, мои сынки только его печеньем и кормились. Вот бог его и вспомнил, бедняжку!
Большинство предпочитало не вмешиваться и, встречая его на красавце коне в сопровождении господ, снимало перед ним шляпу, как перед помещиком. Великолепный ласково улыбался, нежно глядел на них, но они были холодны. Как-то раз он приехал в Янакочу, где уже попривыкли к его блеску, и жена Исаака Карвахаля крикнула: