В семействе Игнасио его ждал пир, на который собрались все помещики Хунинской пампы. Богатые скотовладельцы хотели посмеяться над жителями сьерры, которые еще верят «во всякую чушь», но, как и все, онемели перед очевидным. Великолепный Правил пиром. Уже наступила ночь, когда гости встали. Сверкали огромные звезды, ветер лизал степь. Великолепный вышел во внутренний дворик и присел на ствол эвкалипта. К нему подошел помещик, который был министром у Прадо, наглый, даже брезгливый, с усиками.
– Мечтаем? – спросил он.
Помещик этот не верил в «исцеленье». Маловеры думали теперь, что Ремихио всегда был таким, а про горб, хромую ногу и уродство «все выдумали».
Великолепный повернулся к нему.
– Я размышляю о Соберском, дон Игнасио.
– Это еще кто?
– Полковник Соберский.
– Не знаю я никаких Соберских. Здесь начальником полковник Салата.
– Он немец, – объяснил Ремихио.
– Что же его сюда занесло?
– Вот я и думаю, дон Игнасио. Полковник Соберский служил в армии Наполеона, он был немец и ненавидел русских. Он проделал кампанию тысяча восемьсот двенадцатого года, прошел Россию, сражался в Москве, был ранен на. Березине. Когда Наполеон нал, он уехал в Южную Америку и пошел добровольцем к Боливару. Из русской степи – в перуанскую!
– То есть… это… как это?
Ремихио указал рукой на запад.
– Там он сражался! Когда кончилась Хунинская битва, его ранили копьем. Через три дня он умер здесь, в этом самом поместье. Подумайте только! Он уцелел в Москве, вынес ужасное отступление, одним из последних перешел Березину и погиб в Хунинской пампе! Как ему было одиноко! Когда я ехал по пампе, я думал о немцах, о поляках, об ирландцах, сложивших здесь головы. Зачем, к чему?
– Откуда вы это все берете?
– Почитываю книжки.
Игнасио испугался и замолчал. Немного погодя он вынул серебряную фляжку.
– Хлебнете, дон Ремихио?
Великолепный глядел на звезды.
Глава двадцатая
О том, как общинники из Чинче лишились разума
Неподалеку от Паско, у Янауанской дороги, где почти всегда трудно ехать из-за грязи или из-за снега, стоит огромная школа. Редкие путники, взбирающиеся так высоко в горы, удивленно глядят на эту вавилонскую башню, самую большую школу во всей провинции, которая уступит разве лить Учебному комплексу в Серро-де-Паско. Поражают не только ее размеры; непонятно, почему ее здесь поставили. Деревушка Чулан – это дюжина домиков, пощаженных ветром. Детей тут не больше тридцати, собак – с десяток, все они отощали, и все пасут жалкие стада овец, чью шерсть берут на рынке в Серро только при очень большом спросе. Однако именно здесь построили лучшую школу провинции Янауанка, что там – лучшую школу департамента Паско, наконец – лучшую школу всей Перуанской сьерры.
Породило ее безумие здешних жителей. Теперь помещики говорят, что надо было догадаться. О чем же? Обитатели Чинче всегда мечтали о школе. Легко прорекать прошлое, но, по совести, сам Монтенегро считал, что община этого не потянет. Слова «с ума посходили» произнес один лишь дон Сесар, секретарь, но он и сам заговаривался, путал числа, выпускал виноватых, приказывал взять доносчиков. Субпрефект Аркимедес Валерио держал его из жалости. Случилось это через четыре недели после того, как сменили выборного. Дело в том, что Ремихио Санчес неожиданно попросил освободить его «по состоянию здоровья». «Кто захворал-то, он сам или лошадь?» – спросил худощавый Атала, ибо уже с месяц Санчес прихрамывал, объясняя это тем, что упал с коня, которого «оса укусила». «Какие тут осы? На такой высоте их нет!» – твердил Атала, когда напивался. – «Значит, кто-то его напутал!..» – «Коня? – издевался Атала. – Осы коней не кусают! Ха-ха-ха… Знаю я этих ос! Ха-ха-ха!» Но что-то с Санчесом случилось, он долго ходил весь в синяках. «И хромает, как его тезка», – все насмехался Атала. Синяки не проходили целый месяц. «А как там конь?» – «Убежал, дон Эспиридион». – «Лошадь от петли не убежит», – ворчал Эспиридион Атала, ударяя кулаком по стойке. «Я сам был сержантом в жандармерии. Меня не проведешь. На него напал Гарабомбо! Избили его вчетвером, а коня-беднягу повесили, мол, откажись, а то и тебе так будет! Гарабомбо его напугал. Видали, как уши светятся? Это от страха».
– Гарабомбо у нас – невидимка, дон Эспиридион.
– Пройдоха! Не видно его, так он и спит с чужими женами.
– Так ведь с невидимкой опасности нету, дон Эспиридион.