– Именины у меня! – засмеялся он.
– На какого ж святого приходятся? – недоверчиво спросил Астокури.
– Сегодня его рождение, – сказал Корасма. – Он пообещал откопать в Айяйо мех с чичей.[3] В прошлом году закопал. Вот они, такие-сякие, раньше времени и веселятся!
И впрямь случилось чудо: у Кайетано действительно был день рождения. Сержант послал проверить; жандармы подтвердили. Кайетано и Корасма попросили разрешения уйти. В городок уже входили без музыки общинники из Карауаина. Жандармы наблюдали: как бы чего не было!
Утро было солнечное. В одиннадцать, как требовал ритуал, приветствовали жандармов, томившихся со своими маузерами, и начали собрание. Все терпеливо выслушали отчет и обсудили его, что-то принимая, о чем-то споря, что-то отвергая. Наконец, поближе к двенадцати, Корасма вышел вперед. Как всегда, когда происходило что-нибудь важное, вид у него был испуганный.
– Мы давно решили завести общие фермы, чтобы улучшить породу скота. Я хочу вам доложить, что совет общины выбрал места для первых корралей. Без хороших производителей скот станет мельчать.
– Можно узнать, где эти коррали будут? – спросил Виктор де ла Роса.
Из-за угла вылетели великолепные кони. Хозяева ехали в «Звезду» поговорить о предстоящем пире.
– Поставим пять корралей. Первый – в Янаичо.
– Согласен! – крикнул де ла Роса.
– Второй – в Карауаине.
– Согласен! – крикнул Карлос Веласкес.
– Чипипата строит в Парнапачайе.
– Хорошо! – крикнул Хавьер Уаман.
– Чинче – в Мурмунье.
– По какую сторону реки? – спросил Мелесьо Куэльяр.
– Где хотите.
Куэльяр взмахнул шляпой.
Все знали, что «корраль» означает место, где входит на помещичью землю тот или иной отряд. Огонь, паливший их, был жарче солнца, приглушавшего рев Чаупиуаранги. Близился час! Народ разошелся, скрывая, пытаясь скрыть радость, и все поскорее вернулись в свои селенья.
Там они продолжали пахать. Двадцатого ноября в Айяйо явились двое жандармов узнать, когда откроется школа. «Тридцатого», – солгал Кайетано. Дело в том, что школа не должна была открыться. Те, кто ее строил, и не думали ее кончать. Это был просто предлог, и выдумал его Гарабомбо, чтобы обойти строгости осадного положения, когда не разрешают никаких сходок и сборищ. После расправы с селеньем Ранкас помещики решили перекрыть дороги, по которым разносятся беспорядки, нарушающие сонный покой пампы. Когда Гарабомбо вышел из тюрьмы, он увидел, что Паско оцепенело от страха. Сам он был такой худой, что держался за перила перед витриной модной мастерской, иначе его унес бы ветер. Худой, но не прозрачный! Он исцелился! В тюрьме он понял, чем хворал! Его не видели, потому что не хотели видеть. Его не замечали, как не замечали жалоб, требований, беззаконий. В тюрьме Фронтон, на злосчастном острове, где побелели волосы не одного поколения мятежников, он открыл причину своего недуга. Жадно слушал он споры политзаключенных, а сам молчал. Пылкие диспуты апристов и коммунистов смели паутину с его глаз. Вышел он исцеленным, но Янауанку застал больной от страха. Ощупав этот страх, он понял, что лишь сверхчеловеческая сила сдвинет эту гору покорности судьбе. Он пошел в Айяйо к Кайетано и сказал ему, что выборные пампы Хунин собираются снова, еще ожесточенней, бороться против помещиков. Еще не высохла кровь селения Ранкас, как всадники из поместий закрыли школы. Проаньо, владевшие Учумаркой, превратили в загон школу № 49 357. Протестовать никто не посмел.
– Я с тобой согласен, – сказал Кайетано, – но больше никто не хочет и слышать о требованиях. А потом, как нам друг с другом сообщаться? Дороги перекрыты. И муравей не пройдет!
Гарабомбо вскочил, озаренный внезапным прозрением.
– Повтори, Амадор!
– Никто не пройдет! Даже сороконожка не проползет в поместье!
– А невидимка?
– Что ты такое говоришь?
Гарабомбо не ответил. Опьяненный уверенностью, вскочил он на коня. Он скакал, скакал, скакал. К вечеру прискакал на вершину, дождался темноты. Этой холодной ночью он и решил стать невидимкой. Прежде его не видели власти, теперь не увидит никто! Защищенный стеклянными доспехами, он пересечет преграды, проникнет в запретные хутора, уговорит робких, соблазнит осторожных. Их неведение будет ему опорой. Чинче много лет верит, что он – невидимка. Почему же не поверить, что он прозрачен и для него нет преград? Вот как он победит их уныние! да, он станет невидимкой! Он сам распространит эту лестную ложь, он станет невидимкой для всех помещиков, для всей стражи и – прозрачный, неуловимый, неуязвимый? неприкосновенный – подготовит великое восстание! Какой общинник не пойдет за тем, кого нельзя изловить? Чем рискуют они если их вожак захочет и исчезнет? Светало. Заря и вестники ее, птицы, спускались со снежных вершин. Гарабомбо встал и увидел солнце.