— Все для тебя — изумруд полей
В лазурной оправе вод,
Белых птиц крыла
И арфы чудесной звон.
Я омою от крови руки твои,
Золотом украшу запястья твои,
Лишь не забудь моей любви,
Рианнон, что всех прекраснее,
Рианнон, что всех печальнее,
О Рианнон, что всех несчастнее.
Гарав затаил дыхание. Он ни разу в жизни не слышал такого голоса. Ни здесь, ни там. Ни у профессиональных певцов, ни у любителей. Голос был красив и полон печали — такой печали, что мальчишка на миг начисто забыл о том, где он и что с ним — осталась
только эта печаль, которая ужасней любого страха, потому что она — вечна.
Пел эльф. Сомнений не было. А ещё через миг Гарав стряхнул наваждение и крикнул:
— Эй, не ходи сюда! Тут гауры, беги!
Конечно, «беги» — это было сказано просто так. Куда от них убежишь. Но не предупредить певца со странным и прекрасным голосом Гарав не мог.
А песня продолжала звучать! Казалось, поющего нисколько не беспокоит посланное ему явно нешуточное предупреждение — и он переживает лишь свою же песню, по сравнению с которой всё вокруг — тень…
— Одолел я Мост Срыва и смертный плен,
Одиночество горьких дорог,
Но страшит юной девы,
Забывшей меня, приговор:
Там под камнем в далеком кургане спит,
Та, что радостью мою навеки хранит,
Та, что помнила мою любовь:
Рианнон, что всех прекраснее,
Рианнон, что всех печальнее,
О Рианнон, что всех несчастнее.
Слова Анариэль Ровен.
— Чёрт, — сказал Гарав по–русски. И…
Да что это такое, не может быть?!
Гауров на тропе не было.
Ни единого.
А туман сполз в стороны — и Гарав увидел приближающуюся фигуру, словно бы окутанную серебристым сиянием… с еле заметными алыми искрами.
Мальчишка отставил щит, отложил арбалет и наконец–то стащил шлем. Ночной воздух оказался не таким уж душным — он обмахнул лицо приятной прохладой, Гарав на миг зажмурился от удовольствия… а когда открыл глаза вновь — странный певец стоял в нескольких шагах.
Да, несомненно, это был эльф. Причём какой! Могучий стройный атлет возносился над Гаравом на две головы. Да что там невысокий Гарав — эльф далеко превосходил ростом и высокого Эйнора, да и большинство виденных тут мальчишкой самих же эльфов. Странные серебряные волосы, схваченные тонким обручем красного металла с синим камнем–звездой, водопадами рушились на широкие плечи, укрытые тёмным плащом, сколотым излучающей голубой свет брошью из драгоценного камня. Плащ почти скрывал его фигуру, видны были только рукоять меча (на ней лежала рука в кожаной перчатке с сияющими перстнями) и носки мягких сапог.
Эльф смотрел на человеческого мальчишку сверху вниз внимательными серыми глазами — большими и полными спокойного страдания. Гарав именно так и подумал, зачарованно глядя в них: спокойного страдания. Того, которое стало привычным. Не меньше сделалось — нет. Лишь превратилось в часть жизни. Неотъемлемую, от которой эльфа не избавит и смерть.
И Гарав вдруг понял — волосы эльфа не серебряные. Они просто седые.
Заговорить Гарав не успел.
— Илльо, ты?! — мелодичный голос эльфа был удивлённым.
— Я… — Гарав кашлянул. — Нет, я… я не Илья… — он удивился: откуда нолдор — а это несомненно был нолдор! — знает русское имя?!
— Прости, — эльф поклонился немного. — Да, конечно. Просто у меня в голове уже давно многое путается, и ты показался мне похож на одного… человека… — это слово прозвучало странно, то ли с сомнением, то ли с насмешкой. — Но пусть. Это ты кричал, что тут гауры?
— Я кричал, — Гарав как будто очнулся. — Но я думал тебя предупредить. Aiya, noldo,* - вспомнил мальчишка запоздало кое–какие слова из квэнья.
*То, что сказал Пашка, звучит не только грамматически неправильно, но и просто–напросто оскорбительно. Это два поставленных рядом квэнийских слова: «Привет, нолдо!» Для наглядности представьте себе, как к гуляющему по парку президенту вдруг невесть откуда подошёл сильно поддатый тинэйджер и выдавил из себя: «Првет, прэзик!» Эффект примерно тот же.
Губы эльфа неожиданно тронула лёгкая улыбка.
— Elen sila lumenn' omentielvo* - вот как правильно, — сказал он мягко и необидно.
*Очень доброжелательно традиционное эльфийское приветствие, дословно — «Звезда осияла нашу встречу!»
— Elen sila lumenn' omentielvo, — повторил Гарав. — Ты спугнул гауров. Я не знаю, как тебе это удалось, но спасибо тебе, — и он поклонился, приложив левую ладонь к сердцу.
— Ты, я вижу, воин, — без насмешки или удивления сказал эльф. — Куда ты держишь путь по этим опасным местам?
— Я… убегаю, — честно сказал мальчишка. — От себя. Я был оруженосцем… — вздохнул Гарав. — Был… оруженосцем. Но я предал своего друга… и своего рыцаря, который тоже был мне другом, — неожиданно добавил он и расплакался.
Это было нелепо и почти смешно. Закованный в сталь и опоясанный мечом парень плакал, стоя на ночной лесной тропинке перед молчаливым странным эльфом. Но Гараву было плевать, что это нелепо и смешно. Ему не было прощенья и у него не было будущего. Лучше бы его разорвали гауры, и зачем он защищался, зачем крикнул?!
— Лучше бы меня… растерзали… эти твари… — выдавил он сквозь рыдания. И услышал над собой:
— Расскажи, seldo.*
*Мальчик (квэнья)
Голос эльфа звучал равнодушно. Но Гарав не обиделся. Он просто понял, что за плечами эльфа — такая огромная жизнь, что в ней вот такие лесные дороги и человеческие мальчишки, верящие, что их несчастье первое и самое страшное в истории мира — были много раз. Однако… рассказать о своём позоре?! О трусости?! О жалком вое?! О предательстве?! О том, как он почти стал игрушкой Ломион Мелиссэ?! Гарав отчаянно замотал головой.
— Нет… я не могу… прости…
— Пусть так, — кивнул эльф и взял Гарава за плечо, повёл рядом с собой. Арбалет оказался в руке Гарава словно бы сам собой, щит — за плечами, шлем — в другой руке… — Хочешь, я спою тебе?
Мальчишка молча кивнул и всхлипнул. И почти сразу приоткрыл рот. Голос эльфа был… нет, всё то, что он подумал, услышав его впервые издалека, оказалось… оказалось слишком мало для певца. Как для Пушкина слово «поэт».
— Свет серебра струил Тельперион,
И золото ронял Лаурелин…
Вы просите спеть песню тех времен?
Я не могу — ведь песни те ушли.
А может быть, я сам ушел от них,
Оставив их навек в земле Аман…
Я спеть могу вам о волнах морских,
Одетых в серый, призрачный туман.
Я бросить эти песни мог в пути,
На битом льду, где были мрак и смерть.
Мне этих песен больше не найти…
Я вам могу о Хелькараксе спеть!
Гарав не знал названий мест, которые слышались в песне эльфа. Но тоска — тоска и боль — словно рисовали перед ним на экране странные туманные картины: сияющий город на склоне зелёной горы, увенчанной белой шапкой, гневные лица, почему–то — вздыбленные торосы льдов и цепочки путников среди них… Гарав не понимал, что это. Он просто слушал.
— Я спеть могу о зареве вдали,
Что опалило край небес огнем.
В том зареве сгорели корабли,
И песни мирных лет сгорели в нем.
В сраженье жарком, в яростном бою
Забыть я песни радостные мог…
Я песню боевую вам спою,
Отточенную, как меча клинок.
Война и смерть… Не сосчитать могил.
И навсегда земли могильной плащ
Песнь о Земле–Не–Знавшей–Смерти скрыл…
Я вам спою о павших в битве плач.
А если не по сердцу будут вам
Баллады о печали и войне,
Я подберу красивые слова,
Спою о звездах, Солнце и Луне,
О ветре, что колышет море трав,
О вечных ледниках на пиках гор,
О чистых родниках в тени дубрав…
Но не просите петь про Валинор!
Навек забыты песни той земли,
Седой туман окутал гребни волн.
И больше не цветет Лаурелин,
И навсегда увял Тельперион…* - голос эльфа прервался стоном, и Гарав схватил его за руку, за запястье: