Вот это растут сложности».
— О чем ты задумался, Лето?
— О космосе.
— Подумать, все дети, как дети,
А этот… Господи!..
…13 лет длилось лето.
Мальчик вырос неправильным,
И понял, что на планете
Ему места не оставлено,
Что он — как бобовое зернышко
Из сказки -
Среди горошин.
Что небо рукой достать может он
Но небо его -
Не может.
Бог любит горох,
Что Богу
Какой–то боб.
Что проку
От этого переростка?
Он даже сказать просто
Не может. Мымрит стихами.
И ангел, который хвостик
Скрывал, под бельё пихая,
Шепнул Богу: «Пап, дай мне»
Бог сказал: «Нет вопросов!»
И отдал его. С потрохами…
— Доктор, что с нашим мальчиком?
— Мальчик Ваш неудачливый.
Пару годков, не иначе как
Отправите ваше Лето
В милом таком ящичке
Плыть по реке Лете…
…Осталась горячка от лета,
Мальчик, в пальто кутаясь
Держался за сигарету
И за вбитую в голову глупость,
Что вертится он на вертеле
Кебабом у адского пламени,
Какая–то хворь жалила:
Это чертенок шарики
Катал по крови детской,
Мальчик решил: «Бог — жадина,
Ему в падло содержать меня,
Украл у меня детство:
Волосы вон лезут,
Как глобус башка гладкая».
Бог занят был интересным
Чем–то и содержательным,
Не поспешил слезть и
Мальчишку к груди прижать своей.
А зов со словом ругательным
По почте ушел небесной
К самому главному бесу,
И тот решил настоятельно
Мальчику отвесить
Боли, убить заразою
Мысли о небе, и взять себе
В ад его.
Председателем.
«Иди ко мне, мой сладенький
Ясный мой…»…
— Мне больно. Уйми боль мою.
— Ложись на подушку.
— А можно, я проснусь в раю?
Я почти свят, не вру,
Не целованный, непьющий.
— Окей. Отстегни душу.
В чистилище простирну
И вечный тебе уют
В будущем…
…Мальчик совсем сбрендил:
Метался меж Богом и Бесом.
И тот ведь на «Бэ» и этот,
По три буквы каждый весом.
Кому отдать предпочтение?
Он таял песочным печеньем,
В чьей–то доброй руке над чашкой
Чая крепкого — вверх тормашками…
… — Боже, пусти, так тяжко мне…
В ответ слышен хохот бесов.
Мальчик хрипит и кашляет:
Глаза, как июль, горячие,
И не кислород, а лезвия
Вокруг, и дышать — мочи нет…
…Млея в массажном кресле,
Бес ему: «Что ж не весел?
Кривишь лицо и корчишься?
Счастливо быль закончится.
Молись и целуй мне перстень».
Он целовал, брезгуя.
То перстень,
То на шнурке крестик…
…Проснулся утром: «Где я?
Нигде не болит. Я умер?»
Рядом сидит фея
И пейзаж на холсте рисует.
Фея:
— Тебя не добудишься!
Во сне говоришь, крутишься,
Хныкаешь, капризуля.
Смотри: на щеке пуговицы
Оставили штампы–оттиски.
— Я спал?
— Все четыре осени!
Бог возвратился из отпуска
И спрашивал: «Где горошина,
Та, что самая крупная,
Любимая моя клумбная?»
— Чтобы скорей в суп ее?
— Глупенький ты, глупенький,
Разве Бог суп кушает?
Вставай, иди чисть зубики.
На кухне, как погремушками
Звенеть начала посудою.
Мальчик потер макушку:
«Ого, как запутались кудри!»
К сожалению, мне неизвестен автор стихов и я прошу у него прощенья.
Эйнор и Фередир слушали негромко читающего Гарава задумчиво, покачиваясь в сёдлах. Потом Фередир сказал:
— Хорошая баллада. Не всё понятно, но… хорошая.
— Я знаю, — грустно сказал Гарав. Эйнор улыбнулся:
— Не грусти. Ты ещё побываешь в Раздоле, Волчонок.
— Зачем он мне? — удивился Гарав. Эйнор не стал отвечать, а спросил о другом:
— Ты ведь пишешь. А говорил, что неграмотный. Это письмо твоего народа?
— Да. Моего народа, — кивнул Гарав и чуть подшпорил Хсана. Тот вынес его вперёд — туда, где тропка из рощ уводила в луга. Там он остановил коня, развернул его и вытащил меч, вскинул в руке к солнцу. Эйнор и Фередир остановили своих коней. Гарав встал в стременах и застыл, подняв лицо и руку с мечом. Солнце вспыхнуло искрой на остром кончике клинка, и по нему вниз побежали алые молнии кардоланского узора. — Садрон — верный, — сказал Гарав.
Глава 29 -
в которой выясняется, что все пути ведут в Раздол,
а Гарав совершает первое убийство.
На ночь остановились под крышей. Гарав не поинтересовался, как называлось село — но жили в нём пригоряне, и кардоланскому рыцарю и его оруженосцам хоть и опасливо, но без вопросов, предоставили место для ночлега. В небольшом трактирчике — каменном, с низкими балками — без потолка — под крышей, закопченной огнём большого открытого очага — отыскалась комнатка с большой кроватью.
Село стояло в стороне от торной дороги, на северных склонах гряды холмов. Дорога шла по южным, проскакивала перевал, стиснутый между двумя скальными выходами и шла дальше на юго–восток — а к селу через холмы вела скорей тропка, чем дорога. Видимо, это был один из тех полузатерянных мирков, где люди живут десятилетиями в одном и том же ритме. Но то, что Рудаур — нуменорское княжество, а Руэта — самозванец — тут всё–таки помнили.
Вечером — видно, тоже по обычаю — в трактире собрались как бы не все мужчины села. Кардоланцев обходили стороной — гостеприимство гостеприимством, а в такие дела лучше не лезть, чтоб всегда можно было сказать: приехали, отдохнули, уехали — трактир же!
Юноша и мальчишки вышли в общий зал, чтобы поесть и выпить пива. Пиво тут оказалось очень даже ничего — по словам Фередира — а на ужин предложили целую гору жареных карасей, штук полста. Небольших, но прожаренных до хруста, очень вкусных — и буквально за медяки — сказывалась близость реки. Повар умело надсёк рыбок поперёк, и мелкие косточки — проклятье речной рыбы — почти не ощущались, а от хребта мясо отставало половинками.
Гарав увлечённо хрустел хвостиками и плавничками. Рыбу он обожал чуть меньше, чем грибы. Но на этот раз спутники не морщились и не принюхивались, как было с грибами — лопали, хватая из–под рук друг у друга. А что местные на них не обращали внимания — так оно и к лучшему.
— Вкусно, — признал Эйнор. Щёки у него были перемазаны маслом, на котором жарились карасики. — Но тунец в вине вкусней.
— Хрень. — отрезал Гарав. Тунца в вине он никогда не пробовал, но повторил: — Хрень. Морская рыба не может быть такой вкусной, как речная.
— Не ел — и молчи! — возмутился Фередир. — Приедем в Зимру — угощу тебя. Эйнор, помнишь ту таверну на набережной — «Пьяный тунец»?
Эйнор медленно кивнул. И вдруг сказал:
— Знаешь, боюсь я одной вещи, Гарав. Не отстанет Чёрный ни от нас, ни от тебя. Не простит того, как ты его надул. Ты, может быть, просто не понимаешь, как ты его обкидал грязью.
Мда. Слова в этом мире всё ещё имели силу. Гарав убедился в этом немедленно. А Эйнору следовало это помнить…
…Хлопнула дверь.
И сразу стало тихо.
Вастаков было пятеро. Видно, они оставили коней снаружи и сейчас переглядывались, щурились, держа руки на рукоятках сабель. На плоских шлемах качались перья.
— Слушайте! — сказал на адунайке один из них — в позолоченной кольчуге, тонкие вислые усы его были украшены золотыми шариками на концах. — Завтра утром, с рассветом, по дороге с той стороны холмов проследует на юг Руэта, князь Рудаура и ваш законный властитель! Мы — его гонцы! Склонитесь перед Руэтой — и окажите нам честь и почёт!
Пригоряне угрюмо помалкивали. Фередир вытянул ноги под стол. Эйнор следил за Гаравом и вдруг увидел, что в прищурившихся глазах мальчишки разливается непомерное море злости.
— Чурки е…ные… и предъявы точно такие… — пробормотал Волчонок на своём языке.
Вастаки, удостоверившись, что честь и почёт оказаны уже сейчас (молчание они воспринимали как общий страх), уселись за один стол и начали заказывать ужин, причём требовали вина, а не пива, а платить явно не собирались. На троих кардоланцев — в дальнем углу, без доспехов — они и внимания не обратили. А местные потихоньку потянулись из трактира, и вскоре зал почти что опустел — остались лишь вастаки, хозяин с женой, кардоланцы да сидевший в другом дальнем углу невысокого роста посетитель в плаще с капюшоном, пивший уже третью кружку пива.