Фередир принял кошель (да, тяжёлый).
— Благодарю тебя, князь Кардолана и мой господин.
— Встань, оруженосец рыцаря Эйнора,
Нарак перешёл к Гараву, уже не глядя на поднявшегося рядом с Эйнором Фередира.
— Тебя я не видел до этого дня, Гарав Ульфойл, — голос князя… — Но я уже знаю — добрая слава летит впереди воина — что ты не зря был посвящён в оруженосцы Эйнором… а это немало, ибо и ранее был он одним из достойнейших моих рыцарей — ныне же скоро станет достойнейшим рыцарем возрождённого Арнора!
Эйнор тихо ахает, не выдержав. Но Гарав слышит это краем уха.
— Гарав Ульфойл, оруженосец.
— Да, мой господин, — собственный голос кажется Гараву звучащим со стороны.
— Большее дать могут лишь Валары. Мой долг воздаяния тебе, Гарав Ульфойл, оруженосец.
Гарав туповато смотрел на княжескую руку с кошелём. Потом поднял глаза. Он чувствовал, что сейчас заорёт в лицо Нараку, куда он должен деть всё это — и какое это имеет отношение к тому, что было… что он видел… что, что, чтооооо!!!
Не крикнул. Но не потому, что испугался. Просто он увидел, что вокруг глаз князя
лежит сеточка морщин, а сами глаза — усталые и благодарные. Немолодой уже сильный человек, который держит на своих плечах неподъёмную тяжесть ответственности, просто не знал, чем и как ещё благодарить своих людей. И, кажется, сам понимал, что это немного нелепо.
Гарав сглотнул и сказал тихо:
— Благодарю тебя, князь Кардолана и мой господин.
— Встань, оруженосец рыцаря Эйнора, — кивнул князь. — Я отпускаю вас, чтобы вы отдохнули после трудов.
И он уходит. Он просто уходит…
…В тяжеленным, тонком, но прочном кожаном кошеле — даже скорей мешке — с тиснёным кардоланским гербом — Мечами — оказалось пятьсот кастаров. Новеньких.
Жалованье наёмника за двенадцать лет. С лишком. С хвостиком почти в полгода. Или цена небольшого поместья — не с замком, но с домом, с садом, с пахотной землей и даже кое–каким скотом.
Но это было ещё не всё. Там же лежала длинная массивная цепь: золотые плотные звенья, в двух вставлены крупные рубины, огранённые в виде четырёхконечных звёзд, между ними — крест из четырёх ромбиков–сапфиров. Там же был перстень — серебряный широкий обруч, на нём — серебряная орлиная лапа, сжимающая большой неогранёный изумруд. Там же — два зарукавья для рубахи, тяжёлые, из золота с красивым алым отливом, каждое — украшенное орнаментом–чеканкой и двумя поясками из мелких сверкающих холодными лучиками бриллиантов. Ещё — небольшая серебряная серьга: сложное плетение тонкой проволоки, в сердцевине которого холодно лучился неизвестный Гараву призрачно–фиолетовый камень, казалось, постоянно меняющий форму. И — свёрнутый пояс из алой кожи с янтарными дисками по всей длине через равные промежутки, подвесами для ножен меча и кинжала и массивной золотой пряжкой в виде двух заходивших друг за друга и скреплявшихся накрест мечей.
Но это было не всё. Там был пергамент. Пергамент с печатью и подписью князя. Вязь эльфийского письма, которое Гарав пока так и не выучил.
Эйнор прочёл — голос для Гарава звучал где–то далеко–далеко — что 25 акров пахотной земли, дубовая роща мерой в два акра и три акра рыбного пруда в нижнем течении Барандуина (тут же был отлично выполненный и отдельно заверенный чертёж с привязкой к большой карте) отныне являются собственностью… и так далее.
Как–то равнодушно и отстранённо мальчишка понял, что… богат. Реально богат.
А перед этим пониманием стояла мысль, что он хочет есть и помыться. И — спать. Спать долго–долго.
Они стояли в коридоре, смежном с тем, что вёл в тронный зал. Стояли и смотрели на подаренное князем — разложенное на широком подоконнике. И тут Гарава прорвало.
— Неужели всё это… всё, что было… — Гарав не пытался сдерживать рыданий, — всё это измеряется рыбным прудом?! — он истерично захохотал, захлёбываясь слезами и запрокинув голову — разом вспомнились все ужасы и мучения, пережитые в этом путешествии, все те моменты, когда не оставлаось надежды совсем…
Эйнор ударил его ладонью по лицу — крест–накрест. Дурной, нехороший хохот захлебнулся. Гарав устоял на ногах, поднёс ладони к вспыхнувшим щекам, погладил их. Вытер лицо тыльной стороной правой.
— Спасибо, — поблагодарил он искренне.
— А чего ты хотел? — слегка насмешливо спросил Эйнор. — Чтоб о тебе сложили балладу?
— Хотя бы… — Гарав слабо улыбнулся.
— Так сложи сам, ты ведь умеешь, — серьезно предложил рыцарь.
— Может, и сложу, — пообещал Гарав не менее серьёзно. — А что получил ты?
— Не важно, — спокойно ответил Эйнор. — Я получил то, что ожидал и на что не смел надеяться.
И больше ничего не стал объяснять.
— А ты, Фередир? — Гарав посмотрел на молчащего рядом дружка, который всё это время рассматривал пол под своими сапогами. Тот поднял неожиданно усталые глаза.
— Да то же, что и ты, — он вздохнул. — Только вместо пахоты — выпасы, а вместо рыбного пруда — соляной берег на озере. Я тебе говорил, что у нас кони. Выпасы — это здорово…
Мальчишки долго смотрели друг на друга. И лишь через какое–то время встрепенулись. Сообразили, что они — одни.
Эйнор стоял в десятке шагов, уткнувшись лбом в колонну.
— Тяжела судьба Кардолана, — сказал он глухо. — И я её вестник, оруженосцы. Тяжёл и этот груз. Идёмте, — он оттолкнулся. — Надо отдохнуть.
Глава 37 -
в которой Гарав обживается.
Комната, которую предоставили Гараву, оказалась одной из смежных с комнатами Эйнора. Гарава, кстати, удивило, что у рыцаря не просто комнаты — а скорей то, что можно назвать «апартаменты». Спальня, кабинет–библиотека, ванная комната с горячей водой и туалетом (не только для него, но и для оруженосцев), оружейная и ещё штуки три вот таких смежных боковых комнат — то ли для гостей, то ли для оруженосецев. Высокие потолки, дверные проёмы — арками с венцами в виде раскрытых бутонов цветов — каменная резьба на стенах — поясами на половине высоты. Всё просторное, а из–за того, что проёмы были большущие и занавешенные вышитыми полотнищами (Пашке это напомнило родные деревенские дома–пятистенки, как ни странно) - казалось ещё больше.
Конечно, сама комната мальчишки была небольшой, чуть ли не меньше той, в которой жил Пашка. Но там–то он её делил с двумя братьями… Низкая кровать — ногами к большому окну без стёкол, но с плотными ставнями — за окном были море и небо, а если подойти ближе — вниз уходили зелёные улицы и красные крыши. Стол — наглухо вделанный в угол, со стоящей на нём лампой (ещё одна — больше — висела под потолком) и письменным прибором: чернильница, перья, палочки чернил, ножик, ёмкость с песком, листы бумаги — не пергамента… Стул — неудобный, с высокой резной спинкой. Странно знакомая — почти современная — вешалка в пол–стены с крюками и распорками на разных уровнях. В другом углу — сбоку от двери — в овальную раковину бесшумно падала из выгнутого бронзового носика струйка воды и стекала вниз. С другого бока — небольшой очаг с кованой чугунной решёткой. Рядом с очагом стоял сундук — резное и полированное тёмно–коричневое дерево отливало глубоким алым блеском. Лёгкое тонкое одеяло, голубоватая простыня, небольшая подушка — всё пахло какой–то горькой травой, и от этого запаха — стоило прилечь — сразу тянуло в спокойный сон.
Комната Гараву нравилась. Он сразу решил, что, если уж доведётся тут, видимо, прожить ближайшие годы, то это не так уж плохо. И есть куда поставить книжный шкафчик. В обязательном порядке. Научится же он в конце концов читать и писать по–здешнему. Да и писать на русском ему никто не мешает. Он аккуратно разложил и развесил вещи, оружие и снаряжение. Садрон положил в изголовье кровати — там оказалась выемка, точно под меч. А над столом прикрепил рисунок — подарок эльфёнка из Имладриса.
Внутрь заглянул Эйнор. Рыцарь всё ещё был бледен, он расчёсывал гребнем мокрые волосы.