— Не обо всех, — быстро уточнил Никита.
— Это я понял.
— Сэры! Неужели опять вместе? — Возглас Никиты прозвучал как боевой клич, как призыв к подвигам, и Саша испытал величайшее облегчение оттого, что Алешка наконец приехал.
Уже три дня прошло, как встретились они с Никитой у здания Двенадцати коллегий, а так толком и не поговорили. Беседы их были рваными, полными каких-то недомолвок, словно играли в детскую игру, «холодно» — говори о чем хочешь, вспоминай, рассказывай, и вдруг «горячо, совсем горячо» — и оба словно понимают, что об этом пока не надо, нельзя и начинают говорить о другом. С появлением Алексея игра в «холодно — горячо» потеряла смысл. Александр вдруг понял, что присутствие молчаливого, в чем-то наивного и очень терпимого в своей доброте Алеши требовало обязательной искренности, понял, что только в его присутствии они могли с Никитой спорить, острить и откровенничать.
— Знаешь, Сашка, я такой дурак! Как я этого Котова боялся, стыдно вспомнить. — Алеша за ужином перепил вина, и теперь щеки его пылали, он на все радостно и беззаботно смеялся.
— Правильно делал, что боялся, — нахмурился Саша.
— Но теперь-то все позади. Котов сгинул. Никита сказал, что он в отставку подал.
— Так-то оно так… — начал Саша и осекся, решив до времени не говорить друзьям про странный интерес Лядащева к берейторскому обучению лошадей. «Что Алешку зря пугать? — подумал он. — Вначале сам все разузнаю».
— Я вчера письмо из Москвы получил, — сказал Никита. — Фома Лукич пишет, что занятия в навигацкой школе раньше сентября не начнут. Пират в отставку подал. Ищут нового преподавателя. До нас там и дела никому нет.
— Эта российская беспорядочность… — проворчал Саша. — За побег по закону нас должны смертию казнить, за опоздание — определить в каторжные работы. А про нас просто забыли.
— Простим это России, — усмехнулся Никита. — Пусть это будет самым большим ее недостатком!
Алеша восторженно захохотал:
— У меня теперь усы растут. И никто не сможет заставить меня играть в театре!
— Некому заставлять-то, — глухо сказал Саша, и сразу стало тихо…
Никита нахмурился, отошел к окну. Улыбка сползла с лица Алексея, он замер с полуоткрытым ртом: «Ну… говорите же!»
Из собора Успенья Богоматери донесся стройный хор, шла вечерняя служба. Одинокое, заштрихованное решеткой окно теплилось неярким розовым светом, и казалось, что решетка слабо колеблется, вибрирует, как натянутые струны. Вслушиваясь в далекие голоса, Никита рассказал про казнь осужденных.
— Господи! Что ж так свирепо! — Алеша с трудом дослушал рассказ до конца. — Что они такое сделали? Не помог я Анне Гавриловне…
— Не кори себя, Алешка. Даже если б мы успели передать бумаги по назначению, это вряд ли что-нибудь изменило бы.
«Бумаги? Они-то про какие бумаги толкуют? Весь мир помешался на самых разнообразных бумагах!» Эта чужая тайна, в которую Никита сознательно или по забывчивости не посвятил его, больно задела Сашу, и неожиданно для себя, копируя интонации Лядащева, он назидательно произнес:
— Они враги государства. Может, на жизнь государыни они и не покушались, да болтали лишнее.
— А хоть бы и покушались! — запальчиво откликнулся Никита. — Знаешь, что такое остракизм? Не кажется ли тебе разумным заменить кнут глиняным черепком? Государство от этого только выиграет.
— Я понимаю, Саш, что они заговорщики, — покладисто сказал Алеша. — Елизавета — дочь великого Петра… Но страшно, когда кнутом бьют, и особенно женщин. Ведь повернись судьба, и тот, кого сегодня бьют, завтра сможет наказать палача. А женщины совсем беспомощны. Я казнь никогда не смотрел и смотреть не пойду.
Саша разозлился: «Рассуждают, как дети. А пора бы повзрослеть! Этому очень способствуют беседы с Лестоком в ночное время. С ним хорошо говорить про глиняные черепки. Он поймет…» И, уже не пытаясь скрыть раздражение и обиду, он процедил сквозь зубы:
— Не пойдешь, значит, на казнь? А тебе ее и так покажут. Забыл, что Шорохов рассказывал? Протащат матроса под килем да бросят у мачты — подыхай! А он, сердечный, лежит и ждет, когда же судьба повернется, чтобы он мог наказать «обидчика»!
— А ты злой стал, Белов, — нахмурился Никита.
— А я никогда и не был добрым.
— Моих матросов никогда не будут килевать, — страстно сказал Алеша. — Смотри и ты, чтобы гвардейцы берегли душу и тело людей.
— Пропади она пропадом, эта гвардия!