- Вон Лисий Верх, видишь? - указывал он сыну на лесок, едва синевший на горизонте.
- Вижу, папенька.
- Вплоть до того "верха" все было гарленинское.
- Куда же эдакая уйма девалась, Мартин Лукьяныч? - спросил староста Ивлий, опираясь подбородком на бирку.
- Куда?.. А приказные-то на что? Чего хочешь оттягают.
- Народ верно что озорной, - с готовностью согласился староста.
- Но как же, папенька, оттягают?
- Очень просто. Юрию Николаевичу пожаловала царица тридцать тысяч десятин ненаселенной земли вот в этих местах. Заметь себе: ненаселенной, в этом вся штука.
Ну, Юрий Николаевич и послали братца выбрать. Тот выбрал честь честью, обозначил грань, обозначил, где быть усадьбе, куда крестьян поселить, и поехал в Воронеж. Туда-сюда, приказные говорят: "Дай тысячу рублей". Он брату: так, мол, и так. Юрий Николаич гордый был человек, самостоятельный, одно слово - гвардеец: "Знать, говорит, не хочу. Как,. говорит" чтобы царица жаловала, а разная тварь издевается? Ни копейки!" - и собственноручно пишет письмо наместнику: так, мол, и так, вот что у тебя делается. Ну{ сколько времени прошло, приходит из Воронежа донесение - в сенат там, что ли: "Гарденину-де пожаловано тридцать тысяч ненаселенной земли, а в техде местах столько пустопорожней земли не оказывается:
сидят села вольных однодворцев и землю пашут. А есть-де по реке Гнилуше семь тысяч, да оттолева в пятнадцати верстах тысяча десятин и та земля свободна". Что такое значит? Юрий Николаевич к брату: "Поезжай, узнай". Тот в Воронеж: что такое? почему? какие однодворцы? А крапивное семя только зубы скалит: "Пожалели, мол, тысячи рублей - двадцать две тысячи десятин и уплыли промеж пальцев". Что же они, разбойники, придумали: в какой-нибудь год собрали три села и посадили на Битюке!
И откуда - никто не знает. Вон красуются, все на кровной гарденинской земле.
- Что же, папенька, царица-то неужто не велела отобрать?
- Дурак! Разве она может против закона? Нет пустопусторожней земли - и нет. Она уж ему в Полтавской губернии тысячу душ пожаловала в отместку.
- А за какие заслуги ему награда такая вышла? - спросил Николай.
- Руками подковы ломал-с, - с ядовитою усмешкой пискнул Агей Данилыч.
- Был город Измаил, Юрий Николаич город Измаил в полон брал, внушительно сказал Мартин Лукьяныч, искоса поглядев на конторщика.
- Город Измаил с отменно жестокого приступа светлейший князь Александр Васильевич Суворов-Рымникский победил, - отчеканил Агей Данилыч, - это, ежели хотите знать, и у Волтера описано.
- Ну, уж ты, Дымкин, известный фармазон, - с неудовольствием ответил Мартин Лукьяныч и стал спускаться с кургана. Николай нарочно отстал, приблизился к Агею Данилычу и вполголоса спросил:
- Что вы сказали, Агей Данилыч, что подковы ломал? Неужто награждали за это?
- Подите у папеньки спросите. Все узнаете - скоро состаритесь.
- Ну, пожалуйста, голубчик Агей Данилыч, скажите, пожалуйста. Придет лето, я с вами на перепелов буду ходить. Ей-богу, буду ходить.
Агей Данилыч смилостивился и шепотом что-то такое стал рассказывать Николаю, отчего у того полуоткрылись от изумления губы и он с совершенно новым чувством, широкими, любопытными глазами посмотрел на расстилающийся перед ним простор вплоть до едва синеющего Лисьего Верха, А Агей Данилыч самодовольно и язвительно ухмылялся и постукивал указательным перстом о березовую тавлинку, приготовляясь захватить здоровенную понюшку смешанного с золою и толченым стеклом табаку.
- Мартин Лукьяныч - вдруг вскрикнул староста Ивлий, зорко всматриваясь в степь, - ведь это, никак, галманы шляются?! Беспременно они сурков ловят.
- Так и есть. Ну-ко, догоняй их, анафемов!
Староста Ивлий пригнулся к самой шее лошади и пустил ее вскачь, размахивая локтями и биркой. Видно было, как он остановил людей, ехавших целиком по степи. Подъезжал рысцой и Мартин Лукьяныч с остальными. На самодельных дрожках сидел с мешком, в котором копошилось что-то живое, и с одностволкой за плечами молодой малый в кафтане с растерянным и перекосившимся от испуга лицом. Другой, рыжебородый, здоровый однодворец в белой льняной рубахе с красными ластовицами, вырывал с выражением какой-то угрюмой злобы вожжи из рук старосты Ивлия и ругался. Огромный косматый битюк спокойно стоял в оглоблях. Мартин Лукьяныч, как только увидал ссору, внезапно побагровел, сделал какое-то зверское.
исступленное лицо и с грубыми ругательствами помчался к рыжебородому однодворцу.
- Чего ты, болван, смотришь? - заревел он на Ивлия. - Бей его! - И, замахнувшись что есть силы, начал хлестать рыжебородого нагайкой по лицу и по чем попало.
Тот бросил вожжи, схватил Ваську под узцы и, как-то рыча от боли и отчаяния, стал тянуть его к себе.
- Бей!.. Що ж, бей!..- хрипло кричал он. - Бей, душегубец!
Староста Ивлий старался попасть биркой по рукам однодворца и дребезжащим голоском повторял:
- Брось, окаянный, поводья! Говорят тебе - брось!
Наконец Мартин Лукьяныч опустил нагайку и подъехал к молодому малому.
- Что в мешке? - спросил он, задыхаясь от гнева и усталости.
- Сурки, ваше степенство, - пролепетал тот белыми, как мел, губами.
- Сурки? А вот я тебе покажу!
И Мартин Лукьяныч, наклонившись с седла, ударом кулака сшиб щапку с малого и, уцепившись за волосы, стал его таскать. Малый покорно вертел головою по направлению Мартин Лукьянычевой руки. Рыжебородый стоял в стороне, размазывая подолом кровь по лицу, и отчаянно ругался.
- Дьявол толсторожий!.. Ишь, мамон-то набил, брюхатый черт! Твой он, що ль, зверь-то? Все норовите захватить. Подавишься, не проглотишь... Погоди ты, пузан, появись у нас на селе... я тебе; рано морду-то исковыряю...
Погоди, кровопивец!
На него никто не обращал внимания.
- Выпусти! - скомандовал Мартин Лукьяныч.
Малый с торопливостью развязал мешок и тряхнул им.
Сурки, прихрамывая, отбежали в степь.
- Анафемы бесчеловечные, - сказал управитель, посмотрев на ковыляющих сурков, - где капканы?
- В стогу спрятали, ваше степенство, в Сидоркиной окладине.
- Смотрите у меня другой раз! - пригрозил Мартин Лукьяныч и поехал прочь. Руки его дрожали, губы тряслись. Рыжебородый схватил вожжи, сел и погнал своего битюка. Долго было видно, как он обращал по направлению к кучке верховых свое окровавленное лицо и с каким-то заливающимся визгом угрожал кулаками. На его белой Спине пестрели черные полосы от нагайки. Молодой малый скреб горстью в голове и сбрасывал наземь волосы.
- Зачем же эдак бить, Агей Данилыч? - шепотом проговорил Николай, стараясь удержать трясущуюся сиг волнения нижнюю челюсть.
- А необразованного человека нельзя не бить, если вы хотите знать, равнодушно сказал Агей Данилыч и, приложив палец к левой ноздре, высморкался из правой. - Искони веков, сударь мой, неучей били. - Он приложил теперь палец к правой ноздре и высморкался в левую.
- Но все ж таки эдак нельзя, - упрямо повторил Никалай и отъехал от конторщика.
Старый Ивлий был совершенно доволен. Во-первых, потому, что он первый заметил контрабанду, а во-вторых, что вместе со всеми "барскими" разделял презрительное и высокомерное отношение к однодворцам. Такое отношение высказывалось в то время во всем: барские не упускали случая посмеяться над однодворцами и передразнить их говор: кого и чаго вместо "ково" и "чево", що вместо "што", - поглумиться над их манерой одеваться: толсто навертывать онучи, носить широчайшие, с бесчисленными складками сапоги, кафтан с приподнятыми плечами и высоким воротом, уродливые кички и паневы у баб. По праздникам барские и однодворцы не ездили друг к другу. Даже в церкви норовили становиться отдельно. Почти не было примеров, чтобы барскую девку отдавали за однодворца или однодворку за барского. Одним словом, походило на то, что живут рядом иноплеменники и питают друг к другу настоящее враждебное чувство. Вот почему суровая политика "усадьбы" в отношении к однодворцам находила полнейшее сочувствие в деревне и староста Ивлий был совершенно доволен.