Иван Федотыч опять всхлипнул и вдруг возвысил радостно зазвеневший голос:
— Притупился соблазн на старого человека. Отпала похоть… И возлюбил он жену, как брат сестру… ребеночка она родила — принял, как сына… и всему радуется в своей жизни, потому что воссияла его новая жизнь, как свеча перед богом! — И вслед за тем добавил, не возвышенным тоном «истории», а простым, обыкновенным тоном: — Вот, душенька, Николай Мартиныч, каким бытом некоторый человек препобедил Велиара!.. — и застенчиво улыбнулся.
И эта застенчивая улыбка переполнила все существо Николая давно не испытанным чувством умиления. Странное ощущение сна сменилось в нем каким-то распаленным, восторженным состоянием, — тем состоянием, в котором искренне говорятся высокопарные слова, совершаются театральные поступки — поступки и слова, делающие впечатление искусственности на тех, кто остается холоден и благоразумен. Быстрым движением Николай опустился наземь, обхватил ноги Ивана Федотыча и поцеловал край его грязного, затасканного пальто.
— Прости меня, святой человек, — выговорил он запекшимися губами, — безмерно я виноват пред тобою!..
— Что ты? Что ты, душенька?.. — залепетал Иван Федотыч, растерянно простирая руки. — Разве я к тому… разве я к тому веду?.. Бог через тебя жизнь мне истинную указал… обратил на путь разума…
Когда совсем стемнело и зажгли свечи, пришел Мартин Лукьяныч. Николай с Иваном Федотычем сидели за столом и с оживлением разговаривали, лица у обоих были веселые. Мартин Лукьяныч, по обыкновению, находился под хмельком, но сразу узнал столяра, который при его появлении почтительно поднялся с места.
— А, старичок божий! — крикнул Мартин Лукьяныч, останавливаясь среди комнаты. — Откуда?.. Эка волосом-то оброс… Видно, и ты забыл господские порядки?.. Похож, похож на бывшего княжеского слугу… нечего сказать — похож!
— Садитесь, Иван Федотыч, — с особенною ласковостью проговорил Николай.
— Да, брат… что уж садись! — вздыхая, сказал Мартин Лукьяныч. — Нонче все сравнялись, все господами поделались… — и с строгим и озабоченным видом обратился к сыну: — Как выручка?
— Не знаю еще, папаша. Завтра сочту.
— То-то завтра! Ты, брат, все на Павлушку оставляешь, а он, анафема, заслонку продешевил. Я иду по базару, вижу — попов работник заслонку несет. «Где купил?» — «У Рахманного…» (Не знает, дурак, что я Рахманный и есть!) «Сколько отдал?» — «Два двугривенных». — «А хозяйский сын сидит в лавке?» — «Нет, не сидит…» А! Разве эдак торгуют?.. Что ж, мне самому остается не отходить от прилавка?.. Эх, плачет по тебе матушка плеть!..
Николай улыбнулся.
— Да не горячитесь, папаша, — сказал он мягко, — заслонка стоит себе тридцать пять копеек, пятачок пользы.
Чего ж вам еще?
— Пятачок, — презрительно воскликнул Мартин Лукьяныч. — С эдакими барышами скоро, брат, в трубу вылетим… Потом закурил и с небрежною снисходительностью обратился к столяру: — Сиди, сиди, Иван Федотов… (Тот на этот раз и не думал вставать). Ну, как?.. Что жена?..
Как бишь ее…
— Татьяна Емельяновна, — торопливо вставил Николай и с беспокойством взглянул на Ивана Федотыча.
— Благодарю покорно, Мартин Лукьяныч, — ответил тот, — Татьяна моя ясна, как день. Ничего, слава богу, живем-с…
— На квартире?
— На квартире, Мартин Лукьяныч.
— То-то вот умен-то ты некстати!.. Как тогда уговаривал тебя? «Опомнись, Иван Федотыч, будешь жалеть, да не воротишь!..» Не на мое вышло? Вы все думаете — управитель, так ему и верить не надо… А теперь поживикось в чужом углу!.. Ну, на что продал, спросить тебя?
Я-ста христианин! Я-ста душу хочу спасать!.. Так разве сосновая связь да усадьба помешали бы тебе? Вот у меня лавка, товару одного наберется тысяч на семь (Николай поморщился), пара лошадей — пятьсот целковых, дом — две тысячи… Что же я, по-твоему, и во Христа не верую?..
Эх, ты!.. Удивляюсь Татьяне: умная баба и решилась тебе потворствовать… Здорова она?
— Слава богу, Мартин Лукьяныч.
— Кого вы сегодня видели, папаша? — спросил Николай, желая отвлечь внимание отца на другое. Это удалось как нельзя лучше.
— Да! Я и забыл… — с живостью сказал Мартин Лукьяныч. — Иду я по базару, гляжу — Лукич встречается, повар… И с ним еще человек. «Чей такой?» — спрашиваю.
«Мальчикова приказчик». Ну, познакомились, пошли чай пить… То да сё… Вообрази, Лукич к Мальчикову поступил!
Переверзев уволил его… Вот, Иван Федотов, нонешние управители-то как… Не по-нашему! А завод купец Мальчиков прямо за шаль купил, голова в голову за сорок две тысячи… Эх, содрогаются косточки покойника Капитона Аверьяныча!.. Любезный-то, Любезный-то, а?.. На царские конюшни пошел! Пять тысяч за одного Любезного отвалили купчине!.. Ну, что еще?.. — Да! Фелицата Никанорорна схиму приняла… Мать Илария теперь… Вот, Иван Федотов, как душу-то спасают, а ты усадьбу спустил!..
А приказчик Мальчикова мне говорит: «Что ж, Мартин Лукьяныч, дело прошлое, взял наш хозяин грех на душу:
Кролик ваш погиб занапрасно»… Каков подлец!.. Федотка теперь в подручных у Наума Нефедова. Но всего чуднее у Гардениных пошли порядки… хомуты, сбруя, телеги, лопаты — все под номером. С утра особый приказчик на руки сдает, вечером принимает. Как не хватит номера, сейчас работнику в книжку, штраф!.. Но это бы еще ничего, а вот потеха: приказчику лень всякую малость в книжку вписывать, так он что, анафема, обдумал, — по морде! Как недостает номера или там порча выйдет — бац в ухо… бац в другое!.. Работники так и говорят: бить морду по номерам…
— Но что же смотрит Переверзев?
— А почем он знает? У него, брат, не по-нашему: всё приказчики, всё на докладе… Недаром же три тысячи жалованья получает!
— Однако работники могли бы жаловаться…
— Сказал умное слово!.. Они, анафемы, рады — вместо штрафов мордой отдуваться!.. Но это вздор, а вот порядки-то, порядки-то… Номера!.. На хомутах!.. На лопатах!..
Ха, ха, ха!..
Мартин Лукьяныч так и закатился.
Иван Федотыч остался ночевать у Рахманных. Когда Мартин Лукьяныч улегся, Николай начал вполголоса рассказывать Ивану Федотычу обо всем, что произошло в Гарденине, о Ефреме, о Лизавете Константиновне, о страшной смерти Капитона Аверьяныча. До столяра и прежде доходили слухи из Гарденина, но он любопытствовал узнать «сущую правду». Потом перешли к иным материям: что за человек купец Еферов, как жилось у него Николаю. И Николай с мельчайшими подробностями описал Илью Финогеныча, его характер, его образ мыслей, свою жизнь при нем… Иван Федотыч молчал, внимательно слушая. Один только раз, когда Николай, желая яснее познакомить Ивана Федотыча с убеждениями своего «благодетеля», распространился о том, что есть свобода, Иван Федотыч прервал его:
— Понимаю, душенька. Еще у апостола сказано: «Иди же дух господен, ту свобода».
Обнаружь такое своеобразное понимание политических учреждений кто-нибудь иной, Николай непременно прекратил бы разговор или пустился в дальнейшие разъяснения; но в устах Ивана Федотыча его все приводило в умиление.
Тихо улыбнувшись, он пропустил «свободу», как будто совершенно соглашаясь с толкованием Ивана Федотыча, и перешел от Ильи Финогеныча к своим собственным взглядам на земство, на народ, на книги, на обязанности образованных людей… Потом разыскал с полдюжины старых газет и прочитал все свои корреспонденции Ивану Федотычу.
После, когда улеглись спать и свечи были потушены, Николай не утаил и остального из своей жизни, рассказал о Верусе, о Варваре Ильинишне, — о своем «огромном несчастье». Ему было горько и больно вспоминать это, сердце его опять тоскливо заныло. Но все-таки он не посмел заключить свою исповедь давешними словами, не выговорил того, что назойливо просилось на язык: «Не стоит жить!»
Старик молчал по-прежнему. В темноте не видно было, слушает ли он; одно время Николай подумал, не загнул ли Иван Федотыч, и в свою очередь замолчал, отчасти сожалея, что рассказывал в пространство… Вдруг Иван Федотыч вздохнул и сказал растроганным голосом: