— Здравствуй, — сухо ответствовал Мартин Лукьяныч.
— Что, аль прошло твое времечко? — сказал Гараська. — Бывалоче, тройка — не тройка, а теперь сидишь, как сыч…
— Ну, ну, ты не заговаривайся, грубиян!
— Вот чудачина! Разве я тебе грублю!.. А что время твое прошло, это верно. Ездил на наших горбах, да будя…
Посиди-кось теперь, покланяйся нашему брату… Вот не куплю, к примеру, спишешницу, ты окончательно должен в трубу вылететь! Эх вы, белоручки, пропадать вам без мужика!..
Мартин Лукьяныч тяжело засопел, побагровел. Татьяна нашла нужным вмешаться.
— Герасим Арсеньич, — сказала она внушительно, — вы бы не слишком…
Гараська сразу изменил тон.
— Да что же я?.. Аль уж со старичком и словечком не перекинуться? — сказал он шутливо. — Мы, чать, завсегда с нашим уважением… Дай-кось закурить, Лукьяныч Эх в рот те дышло, и управитель ты был сурьезный… Зять Гаврюшка! Вот был управитель, в рот ему малина!.. Ты, Лукьяныч, не серчай, потому развязка и все такое Не серчай на меня. Окончательно ты из первых — первый был!
Мартин Лукьяныч смягчился.
— Я был не мил, теперь-то лучше стало? — спросил он, протягивая Гараське папиросу. — Ты вот, дурак, говоришь неподобные слова, а жить-то лучше вам? Посидел в даровой квартире?
Гараська засмеялся и ухарски сплюнул.
— Хватера нам нипочем! — воскликнул он — Хватеру я так понимаю, хоть и вдругорядь!.. Хлеба вволю а случается — и калачами кормят; водки даже, ежели гроши есть, и водки линвалид приволокет… Черт ее дери, видали!
А ты вот скажи, Лукьяныч, скотину-то мы всю перевели — А, перевели! — с злорадством сказал Мартин Лукьяныч.
— Окончательно перевели… Потому нет кормов прищемил нас ирод — вздоху не дает. За что, хучь бы меня в острог посадил? Только и всего, что, признаться, мы с Аношкои стог сена почали… Так ведь, аспид он тонконогий, надо скотине жрать-то аль нет?
— Не воруй. Сено барское, не твое. Это, брат, и я бы посадил на его месте.
— Экось что сказал! При тебе-то что мне за неволя воровать? Ты разочти, сколько кормов, сколько покосу у нас было… Сколько ты нам вольготы давал!..
— Ага! — произнес Мартин Лукьяныч, с самодовольством поглаживая животные там анафемы (Мартин Лукьяныч еще понизил голос), будто от живого мужа,, будто не венчаны… А, что придумает народ!.. Иван Федотов помер, прямо говорю, что помер. А венчание было в Воронеже… Ха, не венчаны!..
— Да мы разве сумлеваемся, Лукьяныч?.. Опять же ежели и без венца… — Гараська еще хотел что-то добавить, но поостерегся и только помычал.
— А новые места — вздор! — заключил Мартин Лукьяныч громко.
В это время молодой попик, облокотившись на прилавок, отрывочно разговаривал с Татьяной: ее беспрестанно отвлекали покупатели.
— Изрядно торгуете, Татьяна Емельяновна?
— Как сказать, батюшка… Да вот живем. Оборот хотя и велик, но мы пользу берем небольшую, сами знаете.
— Да, да, хорошо у вас поставлено… Истинно по совести. Равно избегаете и скудости и стяжания… Хорошо.
Слышали, отец Григорий скончался?
— Слышала… Добрый был священник, старинный.
— Да, да… И при конце жизни жестоко оскорбил отца Александра. — Попик усмехнулся.
— Чем же так?
— Были распущены долги отцом Григорием… Ну, и были расписки… Все по мужичкам, конечно. И, говорят, на знатную сумму: будто бы на пятьсот рублей… Вот при конце его жизни отец Александр и начал понуждать относительно расписок. Где спрятаны, да сделайте, мол, передаточную надпись и тому подобное… Слушал, слушал старик, — зажги, говорит, свечку, подай шкатулку. Зажгли, подали… И, вообразите, достал умирающий расписки и все до одной в огонь вверг… а сам лепечет: «Отпустите должником вашим!» Вообразите гнев стяжателя-зятя!
— Ах, как прекрасно!..
— Да да… Деток-то много ли у вас?
— Пятеро, батюшка. Меньшенькой с покрова годик пойдет… А это вот первенец, помощник. — Она указала на русоволосого мальчика.
Попик вздохнул.
— Была у меня девочка — схоронил, — сказал он. — Грустно не иметь детей. Ищу прибежища в книгах, вот школой занимаюсь… Но сердце болит.
— Ии, батюшка! — ласково проговорила Татьяна. — Вы молоды, будут и детки, господь захочет. А не — будетдетей много в мире. Лишь бы любовь не погасла.
— Что ж? Я завсегда скажу: отцом ты был для нас, дураков… Во как тебя понимаем!..
— Эге! Ну, а теперь-то… припеваючи живете?
— Припеваем, в рот ее дышло!.. Ты вот подумай, Лукьяныч: иди, говорит, в батраки. Ну, ладно: пошел я.
Стало жнитво, посадили меня на экую махину… На жнейку, значит. Сижу окончательно словно идол, действую.
Трах! — окончательно вдребезги… Туда-сюда, штраф!..
Трешница!.. Ловко… Земли не дает, лесу — прутика нету, из кормов хоть кричи… Что же это за жисть?
— Зато банк завели!
— Банка!.. Ты спроси, кто в ней верховодит-то: Шашлов Максимка да Агафошка Веденеев… Эх, что мы теперь надумали, Лукьяныч: окончательно на новые места хотим удалиться!.. Вот с Миколаем с твоим хотели потолковать… Пропадай пропадом Переверзев со своими машинами! Ударимся в Томскую аль на Амур, поминай как звали!
— Обдумали!.. Мало вас нищими-то оттуда приходят?
— Мы окончательно ходоков снаряжаем, Лукьяныч…
Понимаешь? Вот прямо, господи благослови, пойдем с зятем Гаврюшкой, все приволья осмотрим. Из Гарденина двадцать три двора охотятся в переселенцы, тягулинских — двенадцать; мы с Гаврюшкой по трешнице с двора просим — была не была!.. За сотенный билет всю Расею насквозь пройдем, коли на то пошло… А на старине не жить, в крепость к купцам да господам не поступать сызнова!..
— Глупости, Герасим! — авторитетно вымолвил Мартин Лукьяныч. — Держитесь старины, вот что я вам скажу.
Жить можно, это ты врешь. То есть с умом. Вот хоть Николая моего взять… Видишь? Товару одного, может, тысячи на четыре, гласным состоит в земстве, в ведомостях печатается, а? То-то и оно-то. Почему новые места?
Баловство. Пороли вас мало. Вас не в острог, а именно драть нужно. Я, брат, Николая драл…. Вот и вышел человек. Теперь он женился, например (Мартин Лукьяныч понизил голос), то сё, из простых, дескать, из доровых… а тут купец Еферов с дочерью навязываются, приданого пятьдесят тысяч… Другой бы разве не польстился? Но Николай умен. И я ему говорю: «Николя, Татьяна Емельяновна хотя, мол, из простого звания, но ты вглядись…»
— Королева — одно слово! — подтвердил Гараська.
— Ты вглядись, говорю. Неописанной красоты, умна…
Да пропадай они, пятьдесят тысяч!.. Я знаю, болтают раз— Блажен, кто верует, — тихо возразил священник и, как будто испугавшись своих слов, быстро добавил: — Конечно, конечно, все от господа. Не знаете, Татьяна Емельяновна, брошюры фирмы «Посредника» имеются еще у Николая Мартиныча?
— Есть, есть. Пять сотен из Москвы прислали.
— И новенькие?
— И новые есть. Толстого вышла очень уж трогательная. «Два старика». Да вы пожалуйте в горницу, там в шкапчике лежат… И журнал там. Кажется, последнюю книжку фельдшерица назад отдала. Пожалуйте в горницу!
— Амельяновна! Гвоздочков бы мне, однотесу…
— Умница! Почему у тебя железо полосовое?
— Хозяюшка! Покажь-ка чугунок, эдак в полведерки…
— Здравствуй, обворожительная женщина! — раздался нетвердый, сиплый голос, и Косьма Васильич Рукодеев крепко пожал Татьянину руку. Он едва держался на ногах; вид его был совершенно лишен прежнего великолепия: опухшее лицо, мутные глаза, спутанные, с сильною проседью волосы, — все говорило о беспробудном пьянстве.
Рядом с ним, улыбаясь гнилыми зубами, стоял человек с какою-то зеленоватою растительностью на лице, с бегающими неопределенного цвета глазами, в прекрасном пальто нараспашку, в шляпе котелком, с толстою золотою цепью на животе.
— Коронат Антонов! — кричал Рукодеев, патетически размахивая руками. — Всмотрись! «Есть женщины в русских селеньях с спокойною важностью лиц, с красивою силой в движеньях, с походкой, со взглядом цариц…» Понимаешь, о ком сказано?.. Вот она!.. А, впрочем, ты не можешь этого понимать, ты — свинья… Извините великодушно, Татьяна Емельяновна: свинье красоту вашу хвалю, непотребному пройдохе стихи декламирую… Ах, пал, пал Косьма Рукодеев!..