— Это статейки-то помещаю о наших туземных делах?
Не знаю, как вам сказать… Но дело не в том-с… Молодое растет, свежие побеги дают отпрыск, — вот в чем дело, Рафаил Константиныч!
— А! Что за дряблость в молодом, если б вы знали!..
— Совершенно верно-с, но мы говорим о разном. Вы разумеете, надо полагать, свой круг, столицы, города?
Ежели судить по тому, что доводится читать, — совершенно верно. Но я не об этом-с. Деревня дает ростки, в селах, в уездных городишках возникает новое… Нужно брать его в расчет-с! Ах, что говорить!.. Поверите ли, Рафаил Константиныч, кажется, уж на самом дне живу… Вижу, что совершается… Не буду спорить: избыток всякой гнусности чрезмерный… Нищета, пьянство, нравственное оскудение… все так. Со всем соглашусь. И, однако, за всем тем, поверьте, вырастает здоровое, крепкое зерно. Случалось ли вам встретить деревенского парня, — ну, эдак, кончившего хорошую школу и приобыкшего к книжке? Ах, боже мой, какая это прелесть!.. Да недалеко ходить, у вас посельным писарем теперь Павлик Гомозков.
— Вы меня интересуете. Я ведь очень мало знаю людей в Анненском. Где же он учился? В земской школе?
— Не в земской, но это все равно: прелестная была учительница… Жена вашего управляющего.
Гардении с удивлением поднял брови.
— Переверзева? — спросил он. — Странно. Правда я ее знаю очень мало, но она произвела на меня впечатление очень нервической и довольно пустой особы… Наряды эти… Ездит в Ялту. Говорит о чувствах, о прекрасном…
Как странно!
Николай вздохнул.
Давненько я с ней не встречался, — проговорил он. — Ведь вы энаете, Рафаил Константиныч… сколько?
Да вот лет двенадцать я не был в Гарденине!.. Что у вас делается, слышу, — недаром на тычке живу! — и он усмехнулся, — а самому не приходилось заглядывать. Говорят большие перемены!..
— О да… Помните, мы с вами рыбу ловили?.. Как это давно… Действительно большие перемены. Мне не все нравится… Например, винокуренный завод… Но брат говорит что Яков Ильич прекрасно хозяйничает.
— Да-с Вот Юрий Константиныч… где они теперь?
Я слышал, блистательную карьеру делают?
Насмешливая улыбка мелькнула на лице Гарденина и тотчас же сменилась сдержанным, серьезным выражением — О да! — сказал он. — Ведь вы знаете, Юрий женился? На княжне Дорогобужской. Это страшно богатые люди. К новому году, вероятно, дадут бригаду… Он идет идет… Maman очень счастлива.
— Татьяна Ивановна все по-прежнему-с?
— То есть как?.. Да, все по-прежнему.
— А в Гарденино уж не ездят!
— У жены Юрия имение в Крыму: maman там живет.
Или за границей… Зимою в Петербурге. Действительно, здоровье ее плохо.
Рафаил Константиныч произнес последние слова особенно внушительно: точно Татьяна Ивановна нуждалась в оправдании и вот он оправдывал ее. Несколько времени ехали молча.
— А позвольте спросить… — нерешительно выговорил Николаи, понижая голос почти до шепота, — позвольте спросить, Рафаил Константиныч… где теперь Лизавета Константиновна?
Лицо Гарденина омрачилось, его темные глаза сделались еще более печальными — А, бедная Элиз! — воскликнул он как бы про себя и, помолчав, добавил растроганным голосом: — Вы ее помните?
— Еще бы-с!.. Луч просиял в темноте, — вот как я ее помню!
— Все там же… все там… — Гардении сказал, где сестра. — О ее муже, конечно, слышали?
— Слышал, слышал-с… Слишком всем известно. И зачем?.. Зачем?..
Оба задумались. Четверня однообразно шлепала по грязи. Во все стороны простирались обнаженные обобранные поля, особенно печальные в этом прозрачном воздухе, под этим ярким осенним солнцем. Там и сям пестрели деревушки, желтели увядшие леса.
В молчании доехали до подставы. Лошалей перепрягли, и свежая четверня быстрее понесла коляску. С тою внезапностью, которая так свойственна осени, погода стала изменяться. Нависли тучи, пасмурный воздух окутал дали. Поля, деревушки, леса — все приобрело какую-то неприятную и зловещую унылость.
— Вы говорите — зачем? — вдруг произнес Гарденин. — А зачем все это? — и он неопределенно махнул рукою. — Зачем вот мы едем, говорим, думаем?.. Нет, право, Николай Мартиныч, не приходило вам в голову?.. Ну, хорошо, земство, школы… буду в предводители баллотироваться… Или у вас: семья, лавка, в газетах пишете, общественная деятельность… Юрий командует гвардейским полком, сто тысяч дохода… Но зачем? Вы понимаете меня? — Он застенчиво улыбнулся и, точно возбуждаясь от этой застенчивости, продолжал: — Я воображаю иногда белку в колесе… Дайте ей разум… Пусть спросит себя, зачем она вертит колесо? Какой смысл? К чему все это?.. Вам не приходило в голову?
— Как сказать, Рафаил Константиныч?.. Было и со мной… Только я так понимаю: первое лекарство от этого — хомут… То есть от мыслей от таких лекарство.
— Как хомут?
— То есть жизнь, Рафаил Константиныч… образ жизни-с. Тяготу нужно брать на себя; не баловаться. Собственно говоря, выражение принадлежит одному замечательному человеку… Ваш бывший крепостной, столяр… Он жизнь с нивой сравнивал; всякий человек пусть, дескать, свою борозду проводит… И вот как вляжешь в хомут-то по совести, ан и не полезет в голову «зачем» да «для чего»…
И это правильно, Рафаил Константиныч. Я про себя скажу: не было. на мне хомута — куда как шнырял мыслями!..
Не поверите, застрелиться хотел!.. Вот забыл-то теперь, а то даже аргументы такие подобрал — нужно-де застрелится… Ну, а потом и ничего-с.
— Влезли в хомут? — с слабою улыбкою заметил Гардении.
Эта улыбка раззадорила Николая. Он покраснел и с оживлением воскликнул:
— Да-с, Рафаил Константиныч, думаю, что по совести запряг себя!.. Не хвалюсь, что сам, — отчасти и обстоятельства тому посодействовали, но какие-с? Самые обыкновенные. Поставьте себе в необходимость думать о куске хлеба… Женитесь… Имейте, как я, пятерых детей… Будьте в касательстве с темным бедным людом, да притом не забудьте откликаться и на общественные вопросы… Вот вам и хомут-с!
— Это хорошее слово, — проронил Гардении, снова впадая в задумчивость.
— Вы говорите, столяр… Какой? Я не помню.
— Иван Федотыч. Он на барском дворе, редко показывался…
— Он жив?
Николай отвернулся.
— Не могу вам доложить, — сказал он с неохотой, — лет десять потерял его из виду… — и с внезапным видом умиления добавил: — Святой человек-с!.. Вот подлинно «заглохла б нива жизни», если б не появлялись такие люДИ.» — и, помолчав, еще добавил: — Хотя, конечно, простой человек, полуграмотный… Мистик, к сожалению.
Гардении почувствовал, что коснулся какой-то интимной стороны, и переменил разговор. Снова заговорили о земстве, о том, что необходимо привлечь хороших учителей, хороших докторов, переменить состав управы, о том, что в губернском собрании нужно всячески поддерживать статистику, провалить затеи сословной партии, заняться страховым делом, хлопотать о переустройстве сумасшедшего дома, настаивать на переоценке земли…
Анненское показалось к вечеру. На собственный лад забилось сердце Николая при виде усадьбы. Воспоминания беспорядочно просыпались и волновали его. Но когда подъехали ближе, странное чувство им овладело — чувство жалости и какой-то нестерпимой тоски о прошлом. Жадно, влажными от слез глазами, он смотрел на все, что ни попадалось на пути, и не узнавал Гарденина. С гумна доносился рев паровой молотилки; на берегу пруда виднелась винокурня с высокою трубой, с подвалами для Спирта и амбарами для муки; где прежде был конный завод, вытянулись в нитку какие-то постройки казарменного стиля; все крыши были выкрашены в однообразный ивет аспидной доски, белые некогда стены превратились в темно-коричневые. Все приняло иной вид, все стало необыкновенно солидным и мрачным. Даже веселенький домик Ивана Федотыча возымел характер той же внушающей и однообразной солидности: он раздвинулся глаголем, украсился крытою террасой, накрылся толем того же цвета аспидной доски, высматривал с убийственною серьезностью и аккуратностью.
Все было прочно, крепко, просторно. Все, вероятно, в превосходной степени было приспособлено к экономическому хозяйству, а домик Ивана Федотыча — к школе и ссудо-сберегательному товариществу, которые в нем помещались. Николай понимал это и… с стесненною и опечаленною душой смотрел на все это крепкое, просторное и целесообразное. И какая-то трогательная радость шевельнулась в нем, когда коляска, быстро миновавши отличную, выстланную камнем плотину, въехала на красный двор и остановилась у подъезда. Тут прежнее оставалось неизменным: господский дом, кухня, флигелек Фелицаты Никаноровны, белая сквозная ограда. Подле развертывался старый сад с желтыми и багряными деревьями, с поблекшими газонами, с кустарниками, на которых там и сям виднелись одинокие листочки. Осенний закат, странно пробивавшийся сквозь тучи, всему придавал какую-то особенную прелесть. Николаю казалось, что гарденинская старина с ласковою грустью улыбается ему, что багряные дубы и золотые липы невнятно шепчут о прошлом, о невозвратном… Он медлил идти в дом, стоял на ступеньках подъезда и, не отрываясь, смотрел на позлащенные вершины сада.