— Что ж это я?.. Кажется, вам слишком чужды такие темы! — дрогнувшим голосом воскликнула она, внезапно прерывая свой рассказ о том, как в лунную ночь прекрасна Алупка…
— Отчего же-с?.. Напротив… Мне очень любопытно-с… — солгал Николай. Правда была в том, что ему не были чужды такие темы, но не теперь и не в устах «Веруси».
— Ах, я решительно забыла, с кем говорю! — продолжала она, и губы ее сложились в саркастическую улыбку. — Вы по-прежнему верите в мужика, по-прежнему возводите его в перл создания?.. Не правда ли?.. О, как это далеко от лунных ночей и красоты Крыма!.. Вы говорите — школа! (Николай ничего не говорил.) Я ли не покладала в нее душу?.. Да одна ли школа?.. Вы знаете, вы сами подсмеивались над моим горячим отношением к делу…
Я ли не желала им добра?.. И что же, стоило мне выйти замуж, все, все изменилось!.. Сколько лицемерия хлынуло наружу!.. Сколько самого отвратительного холопства!..
Сплетни, гадости, интриги… Помилуйте, жена управителя!.. От нее все зависит!.. Она все может!.. О, тут-то я разгадала этого сфинкса, этого идола вашего!..
. — Что вы!.. Бог с вами, Вера Фоминишна! — воскликнул Николай. Он никак не ожидал ни таких слов, ни таких признаний. Лицо Веры Фоминишны пылало, губы вздрагивали, глаза были наполнены слезами, вся она, казалось, была охвачена приступом какого-то горького и негодующего отчаяния. — Бог с вами!.. — повторил Николай, с невольным порывом жалости простирая руки.
— Погодите… Дайте мне высказаться… — Она приложила платок к губам, едва слышно всхлипнула и торопливо перевела стесненное дыхание. — О, я вижу, вижу!..
Осуждать легко, Николай Мартиныч, но понять… Ох, как немного охотников понимать!.. Я не ожидала вас встретить… Я слышала о вас и думала: зачем нам встречаться?..
А иногда думала: он все поймет!.. И вот битых два часа вы сидите с таким прокурорским лицом… Но раз уж свела судьба, я все скажу, Николай Мартиныч!..
— Это вы напрасно насчет прокурорского-то лица…
— Напрасно? Ну, хорошо. Значит, вы меня одобряете?
Значит, довольны происшедшей во мне переменой, да?..
Эх, Николай Мартиныч, столько лжи, столько лжи на свете, что хоть на минуточку, на четверть часика погодим лгать!.. Слушайте!.. Вы помните, какая я была?.. О, с каким умилением, с какою любовью вспоминаю я ту, прежнюю, наивную гимназисточку Верусю!.. И вы, конечно?..
И вы?.. Куда же она сгинула, Николай Мартиныч?.. Отчего сгинула?.. Давайте-ка разберем… Да по совести, по совести!.. Легко теперь швырять камнями… что ж, снаружи и действительно выходит, что променяла Веруся благородные мечты на обстановку да на красоты Крыма… Однако так ли, справедливо ли это? Справедливо одно, что я не смогла быть подвижницей… Да и где они, подвижницы-то?
Разве Элиз Гарденина, которую я никогда не встречала?
Вместе с честною работой я жаждала счастья, друга, я думала — жизнь не полна без этого… Ужели беззаконная жажда, преступные мысли? Ужели счастье несовместно с честною работой?.. А вышло, что несовместно… Но поверьте, я не ожидала попасть в нервные барыни, поверьте!.. Вы скажете — в выборе я ошиблась? Вышла замуж не подумавши?.. Но кого я видела? В каких условиях выросла?.. Вы знаете, кроме вас, у меня не было героев… Что уж, дело прошлое, все буду говорить… О, этот вечер в саду купца Еферова! О, этот разговор, от которого и теперь щемит сердце!.. А в мыслях Якова Ильича так все было ясно, его взгляды на жизнь так были убедительны… И вот что я еще думала: ежели без союзников, без силы, без власти я полезна в деревне, что же будет, когда явится сила?..
И думала: будет хорошо… Жизнь осмеяла мои расчеты…
Людей я узнала лучше, это верно… я узнала, сколько таится подлости, лжи, притворства за этою маской непосредственности, за этою патриархальною простотой… О, я хорошо узнала, Николай Мартиныч!.. Я знаю, что вы думаете иначе, — по глазам вашим вижу это… Пусть, я стою на своем. Нет эгоиста бессердечнее мужика!.. Отдайте ему все, все, сделайтесь нищим, ходите в лохмотьях, посвящайте ему безраздельно знания ваши, мысли, чувства, — он останется чужд признательности, он только скажет: «Так и следует!» Но если вы вздумаете совместить жизнь для него с жизнью для себя, — о, как он будет презирать вас, расточая льстивые слова, как будет пользоваться вашею силой, вашим влиянием, вашим положением в обществе и лгать без конца!.. Не думайте, что мне было легко сделать это открытие… Прежде чем убежать, я билась два года… Я вмешивалась в распоряжения мужа, ссорилась с ним, критиковала со слов прибегавших ко мне крестьян его реформы, его лояльность, его неукоснительность…
И вообразите мой ужас: он всегда оставался прав, я — всегда виновата. Меня просили или о невозможном, или о том, что выгодно Андрону и невыгодно Агафону. Каждый просил за себя и клеветал на другого. Андрону нужно поместить сына в работники, — он докладывал, что нам нужно уволить Агафонова сына, потому что Агафонов сын украл барские вожжи. И во всем, во всем так!.. Сколько гадостей и сплетен я наслушалась!.. Сколько увидела вражды!.. Ах, лучше не вспоминать, лучше не говорить об этом… Я заболела… Муж услал меня на воды… Ну, что ж, Николай Мартиныч, бросайте в меня камень!
Она закрыла лицо и тихо заплакала. Николай не находил, что сказать. Почти каждое слово Веры Фоминишны возмущало его до глубины души; неправда этих слов, по его мнению, была такова, что даже возражений не стоило придумывать: язвительные, резкие, доказательные как дважды два — четыре, они составлялись сами собою в голове Николая. Но он не произносил их; у него недоставало решимости «бить лежачего»; он видел, что перед ним глубокое и непоправимое несчастье.
— Голубушка, — сказал он растроганным голосом, — а наверху-то, в вашем-то мире, ужели хорошо, ужели по правде живут люди?
— Ах, как все противно, друг мой! Как все постыло… — тихо ответила Вера Фоминишна. Вызывающее выражение ее голоса и лица давно уже сменилось какою-то неизъяснимою печалью. — Но что делать? Куда деться?..
Во что уверовать?.. Вместо мыслей — чревовещания какието, от праздных слов — претит, воздух напоен предательством, чувства заменились ощущениями и. глупость, глупость повсюду!.. Господи боже, не то мне не удается настоящих людей-то встречать?.. Деловитости куда как много, — вот хотя бы мой муж, — дряблости еще того больше, — и тоска, тоска!..
— Вот сынок у вас растет…
Она горько усмехнулась.
— Да… растет… Отец хочет за границей его воспитать… Специалист, говорит, будет хороший… Растет! А!
Какой все вздор, если посмотреть глубже…
Николай только вздохнул, но опять не нашел, что сказать. Ему становилось все тяжелее сидеть в этой гостиной, слушать странные признания, ловить тень прошлого. Прошло еще полчаса. Возбуждение Веры Фоминишны сменилось усталостью: она едва разжимала губы; разговор опять пошел о посторонних вещах; фразы составлялись трудно и медлительно. Наконец Николай поднялся и стал прощаться. Они расстались дружески, долго и крепко сжимали друг другу руки. Вера Фоминишна просила не забывать ее, Николай обещался. В сущности, оба знали, что это их последнее свидание, и про себя радовались, что оно кончилось.
Как только Николай вышел, Вера Фоминишна в каком-то изнеможении упала в кресло и долго сидела, не двигаясь, с задумчивым лицом, с бессильно опущенными руками.
— Вера!.. — осторожно позвал Яков Ильич, просовывая голову в двери.
Вера Фоминишна вздрогнула и рассеянно взглянула на него.
— Что вам нужно?
— Вы не сядете в винт? Винокур Карл Карлыч, Застера, я… Если не хотите, мы пошлем за сыроваром.
Вера Фоминишна подумала.
— Хорошо, — сказала она, делая страдальческую гримасу, — приду. Позовите, пожалуйста, Дашу. Мне нужно переодеться.
Ранним утром — в господском доме все еще спали — Николай пошел в деревню. Туман только что поднялся с земли и густою пеленой висел еще над тихими водами Гнилуши. Небо заволакивалось точно дымом. Серые кровли vt коричневые стены усадьбы сливались в какую-то унылую гармонию с этим пасмурным утром. Было холодно, какая-то пронизывающая сырость насыщала воздух.
Однообразный стук поршня доносился из винокурни.
Охрипший свисток паровой молотилки призывал на работу.
Ближе к деревне Николай встретил оборванного человека в картузе, заломленном набекрень, с синяком над бровью.