– Да?
Он ткнулся губами в мой нос. Я рассмеялась, и он, кажется, обиделся.
Во всяком случае, отстранился и поглядел мне в глаза недоуменно.
Тогда я ухватила его за уши и приблизила к себе. Тут мы сверзились.
Кошка заорала и взлетела на печку. Мы расхохотались.
Пол был теплый. Прогоревшие угли потрескивали в печи. Но к утру потянуло холодом, и мы перебрались на диван. В институт я приехала только к третьей лекции.
Он появлялся каждую неделю. Привозил гостинцы: шоколадные конфеты, пирожные. Мы проводили вместе вечер и ночь. Наутро прощались. Он болтал мне о родителях, о брате, о своем детстве. Я все больше молчала и слушала.
– Знаешь, – сказал он мне как-то раз, – я теперь о тебе часто думаю.
Мы шли с дровами из сарая. И остановились в саду, завороженные тихими сумерками. Поставили тяжелую двуручную корзину на тропинку.
Он прислонился к черному стволу яблони.
– Я даже думаю, влюбился я, что ли. Но это не то. Я знаю, что ты не обидишься на такие слова. Ты необычный человек. Ты занимаешь мои мысли. Ты как будто все время смотришь на меня. Даже ночью, когда я сплю.
Я отломила от ветки сосульку и отгрызла кончик. Вкус был пресный и немного деревянный.
– Еще я не представляю тебя вне этого места. Отдельно от этого сада, от этого снега, от этой яблони, от этого дома с кошкой и печкой. Мне даже в голову не приходит, что я могу встретиться с тобой где-нибудь в городе. Тем более привести тебя к себе домой. Ты не обидишься?
Ведь я сюда езжу один, и никто из наших не знает, что здесь со мною происходит. Здесь – моя тайна. То есть тайна – это ты.
Я присела на корзину с дровами, загребла снег, слепила снежок.
– Я никогда никому не говорил таких странных слов. Они никогда не приходили мне в голову.
– Ты хороший мальчик, – сказала я, – из хорошей, интеллигентной семьи. Начитанный. Ты все придумал. Обстоятельства помогли. Во мне нет ничего особенного. И существую я не только здесь. При желании можешь удостовериться.
– Нет.
– Почему?
Он не отвечал.
– Не хочешь разрушать свою фантазию? Ну и ладно. Правду сказать, меня тоже это положение устраивает.
Я швырнула в него снежок.
Мы катались в снегу, барахтались. Устали, запыхались. Потащили корзину к дому.
Сидели на коленях, плечом к плечу, у открытой дверцы печи, смотрели на огонь. Я думала, что скоро растает снег и закончатся наши встречи. Он это тоже понимал. О чем думал, глядя на пламя, не знаю, не спросила.
Марту подходил конец.
К моему счастью, зима не спешила. Я слышала, как в электричках люди жаловались на затянувшиеся холода, как мечтали о тепле, о летней неге. Если со мной заговаривали, я отвечала – да, конечно, скорей бы. Я казалась сама себе Снегурочкой, которая растает и уйдет в небо с дымом весенних, пожирающих прошлогоднюю траву костров.
И все-таки большей частью я оставалась одна, сама с собой, не считая кошки. И правду сказать, одиночество я любила больше. Мои встречи с соседом лишь оттеняли его.
Однажды утром я вновь увидела в почтовом ящике на калитке белый листок. Я бросилась за ключом.
В ящике лежало письмо на мое имя. Отправитель – редакция журнала
“Фантастика и реальность”.
Вот содержание письма:
“Уважаемая Софья Алексеевна, к сожалению, мы не можем принять к публикации Вашу рукопись.
Изложенная в ней история кажется нам слишком противоречивой, маловероятной, извращающей нашу историю. Даже фантастика должна придерживаться правды. Тем не менее мы с удовольствием примем к рассмотрению другие Ваши опыты в этом роде.
Рукопись „1937” Вы можете забрать в редакции с 12 до 17 часов в любой день, кроме субботы, воскресенья и понедельника.
Редактор Иванов Н. М.”.
Видит бог, я никогда не посылала никаких рукописей в “Фантастику и реальность”. Я даже не знала о существовании такого журнала. Больше того, я никогда не писала никаких рукописей. Я вообще не любила фантастику.
– Плохие новости? – спросил сидевший напротив меня мужчина.
Электричку покачивало на стрелках. Я сложила письмо.
– Не переживай, – сказал мужчина.
Из тучи вышло солнце и позолотило его небритую щеку.
– Не буду, – сказала я.
Он улыбнулся:
– Весна скоро.
Редакция находилась в самом центре. Во дворах Никольской улицы. Один двор переходил в другой. Я шла из арки в арку. И точно – пахло весной. Впервые за этот март. В верхних окнах отражалось солнце.
Голуби ворковали. Мальчишка стоял на припеке зажмурившись, стянув шапку и распахнув старенькое пальтецо, из которого вырос за эту зиму.
В редакции было темно, сыро. Гулко отдавались шаги. Отсюда зима не уходила. В кабинете, где сидел Иванов Н. М., бумаги на подоконнике единственного окна загородили свет. Бумаги были на всех трех столах.
В шкафу не закрывались из-за бумаг дверцы. На верху шкафа стоял большой пузатый самовар, пыльный и страшный.
Иванов поднял голову, поправил очки, докрасна натершие переносицу.
Я протянула ему письмо.
– Да, – сказал Иванов, – я помню ваш рассказ. Это о многом говорит.
Он посмотрел на меня из-под очков.
– Значит, он недурен, ваш рассказ. Но есть крупные недостатки.
В основном идеологические.
Искал он рукопись долго. Сначала в шкафу. Потом на столах. Потом на подоконнике. И снова в шкафу. Он так энергично перетряхивал бумаги, что самовар наверху угрожающе качался. Наконец Иванов встал и отряхнул пыль с колен. В руке у него была толстая коленкоровая тетрадь.
– Прошу.
Я открыла тетрадь. Она была исписана крупным, твердым почерком. Без помарок.
– Вам по почте она пришла или кто-то принес? – спросила я.
– Не помню, – удивился Иванов. – А вы сами не помните разве?
– Это без моего ведома отправили.
– У нас есть журнал регистрации, могу посмотреть.
– Если нетрудно.
– Бывает, бывает, – говорил он, листая журнал. – Бывает… А! Вот он.
Попался, голубчик. Ваш рассказ. Пришел по почте.
– Можно взглянуть?
Отправлена рукопись была 23 ноября, то есть в тот же день, когда гардеробщик составил свое завещание. Отправлена от моего имени. И обратным адресом указан мой дачный адрес, но в скобках дан адрес и общежитский. Все предусмотрел Серафим Иванович.
1937
Никуда меня не вызывали, так что я так и не узнал, к какому ведомству принадлежал этот человек.
Он постучал в мою будку, когда кончился последний сеанс. Постучал и тут же открыл обитую железом дверь.
Я укладывал в шкаф коробки с пленкой. Он вошел. В нем сразу виден был человек, облеченный властью.
Он был в гражданском костюме, легком, летнем. Аккуратный, гладко выбритый.
– Разрешите представиться.
Поздоровался со мной за руку. Рукопожатие крепкое. Глаза спокойные.
Назвался Дмитрием.
Спросил, курю ли я.
– Нет.
– А я закурю. – Он достал пачку.
– Здесь не положено. Пленка горючая.
– Вот оно что. Молодец.
Он подошел к окошку и посмотрел в зал. Никого там уже не было.
– Какое кино крутил?
– “Летчики”.
– Хорошее?
– Народ ходит.
– А у меня времени нет посмотреть. Ты в этом плане счастливчик. Хотя надоедает, наверно, одно и то же по сто раз гонять.
– Я же не зритель. Шофер автобуса, он ведь тоже по одному и тому же пути изо дня в день гоняет.
– Не соврал директор. – Он весело посмотрел мне в глаза.
– В смысле?
– Я у Мирона Сергеича спрашивал, хорошо ли ты соображаешь.
– Зачем?
– Скажу зачем. Думаю, что скажу.
Он предложил мне прогуляться. Я все прибрал, запер, погасил свет. Он наблюдал за мной.
Стоял август. Мы шли тихой улицей.
– Сколько тебе лет? – спросил он.
– Двадцать.
– Откуда родом?
Я назвал нашу станцию. Он спросил о родителях. Я рассказал об отце и матери.