Кашин-Сухой проворно подскочил и юркнул обратно в дверь с мальчишеской резвостью, радуясь, что не пришлось задерживаться в опасном покое.
Анастасия наконец осмелилась высунуть нос из-под одеяла:
– Ушел?..
– Ушел, ушел! – хохотнул Иван, спуская голые ноги на пол и нашаривая татарские туфли без задников и с загнутыми носами: эту обувь он находил очень удобной и даже частенько выходил в ней к боярам, словно бы позабыв про сапоги и наслаждаясь негодующими взглядами почтенных мужей. – Вставай, теперь некого бояться.
– Ой, негоже, государь-Иванушка, – пробормотала Анастасия, подбираясь к краю широченной кровати, – негоже, чтобы мужчина – да к царице в ложницу…
– Что? – резко обернувшись, Иван свел к переносице свои густые брови. – К ца-ри-це? Да какая ты царица?! Кем была, тем и осталась. Одно мое слово – и в монастырь тебя свезут, забудут люди, что была на свете такая Настька Захарьина. Слыхала небось, как мой батюшка Василий Иванович заточил в обители порожнюю женку Соломонию, а сам на матушке женился? Гляди, станешь мне перечить…
Он не договорил и сердито сморщился: жена плакала. Тьфу ты, ну что за глупая баба!
Он бы страшно удивился, узнав, что «Настька Захарьина» надолго затаила обиду…
То чудилось Анастасии, будто муж младше и беззаботнее ее брата Никиты, то – старее и мудрее самого митрополита Макария. Он играл милостями и опалами, как дитя малое – разноцветными камушками. Он умножал число любимцев, но еще больше наживал себе неприятелей среди отверженных. Он рассыпал во все стороны золото, словно это был желтый, или красный, или белый отборный песок – тот самый, который служители Истопничьей палаты ежедневно подвозили в Кремль с Воробьевых гор и обновляли все дорожки, рассыпая в подсев, через решето, чтобы ложился ровно и чисто. Но порою становился вдруг скуп, начинал кричать, что и Шуйские, и Глинские равно перед ним виновны – расхитили сокровища великих князей, обездолили и его самого, и грядущее потомство, у Шуйского прежде была всего только шуба мухояровая, из самого дешевого суконишка, а теперь вон как разбогател! С чего, как не с ворованного? Надлежит имущество каждого из бояр перетряхнуть хорошенько: не завелось ли лишнего богатства, кое пристало держать лишь в царевых палатах?..
Иногда Иван поражал жену добротой и сердечностью. Сутками не покидал царицыных покоев, лаская и голубя свою «агницу» или пытаясь научить ее играть в свои любимые шахматы, в коих фигурки были выточены из слоновой кости и имели вид казанского воинства (Анастасия многозначительного движения фигурок отчего-то ужасно боялась, а значит, в ходах путалась и норовила сдаться на первых же минутах игры, чем несказанно сердила мужа), а если даже и срывался на охоту, возвращаясь лишь в полночь-заполночь, то непременно заглядывал в опочивальню жены: не плачет ли? не тошнится?
Тошнилась Анастасия частенько – ведь зачреватела если не с первой, то со второй ночи, и выпадало время, когда свет белый делался ей не мил. Иван хоть и косоротился, глядя в ее зеленовато-бледное, потное после приступов рвоты лицо, но был безмерно рад, что вскоре сделается отцом, потому к слабости жены относился терпеливо и приказывал прихотям царицыным всячески потворствовать. А какие у нее особенные были прихоти? Разве что брусники моченой хотелось непрестанно да еще холодной лапши куриной (вот непременно чтобы с ледника, ни в коем случае не теплой!), а от всякой прочей снеди мутило. По счастью, студеная лапша государю тоже пришлась по вкусу, и он охотно трапезничал с молодой царицей.
Так миновала весна, а в апреле начала гореть Москва. Лишь только полузимняя мартовская слякоть сменилась жаркими весенними суховеями, вздымающими пыль до небес и раздувающими всякую мало-мальскую искру, как заполыхало с беспощадной внезапностью. Чуть ли не в один день, 12 апреля, загорелся Китай-город. От десятков лавок с богатым товаром, Богоявленской обители и множества домов, лежащих от Ильинских ворот до самого Кремля и Москвы-реки, остались одни черные уголья. Густой, жирный дым проник в царские палаты, закоптив окна, стены и даже образа, которые перед Святой как раз начали мыть грецким мылом, посредством грецких же губок, и подновлять.
Во дворце приключилась суматоха. Кто настаивал, что царь должен немедля покинуть Кремль, кто надеялся на скорое прекращение пожара. Митрополит Макарий был против того, чтобы оставлять столицу, и отослал гонцов во все церкви: ходить кругом огня с крестными ходами, неустанно служить молебны.
Иван, Анастасия и младший князь Юрий тоже прилежно били поклоны пред образами. Однако когда высоченная пороховая башня взлетела от огня на воздух и, разрушив городскую стену, упала в реку, запрудив ее своими обломками, царь понял, что не от всякого грома открестишься, и хмуро велел собирать пожитки и перебираться на Воробьевы горы, в тамошний летний дворец.