Стебель розы Иоан Аркадьевич скрыл под пальто; шипы проникали через свитер, тревожа.
В голове дозревал план незаметного и дипломатичного вручения этого стебля Арахне. Мысль о возможной ревности остальных жен колола сердце Иоана Аркадьевича сильнее физических шипов.
Дверь открыла Магдалена с полотенцем на голове. Наскоро поцеловав ее куда-то в полотенце, Иоан Аркадьевич увернулся от порыва снять с него пальто и скользнул в ванную – там, по счастью, никого не было, можно зашпингалетиться…
– Арахна! Пусть Арахна в ванную, пожалуйста, зайдет! – закричал Иоан
Аркадьевич как можно невиннее.
Женщины нехорошо переглянулись. Алконост опустил приготовленный смычок и пнул Толика.
Сама Арахна быстро отложила Джека Лондона, которого она, зевая, читала Гуле Маленькой, и полетела в ванную.
Заскочила вовнутрь и, следуя пантомиме Иоана Аркадьевича, защелкнула шпингалет.
Иоан Аркадьевич, торжественный, стоял на фоне изувеченного кафеля и протягивал ей “Черного принца”.
– К-к-какая пре-елесть! Мне? М-ммм. Пахнет розой, – сказала она, поднеся букет к носу. – А где ш-шампаньское?
– Тссс. Поставь куда-нибудь. И спрячь, – предупредил Иоан Аркадьевич.
– К-кудаа? – скривилась Арахна. – Заревнуют. А, п-придумала.
И, вылив из бутыли остатки сомнительного шампуня, вонзила в нее стебель.
– Т-так, значит, г-гудеть не будем… Н-ну, не думай, что я п-примитивная и не ценю.
Мгновенно оплетя шею Иоана Аркадьевича своими тонкими, в микроскопических волосках, руками, впилась в его губы. Он пошатнулся.
– Арахна… Арашенька… Брюки хоть им оставь!
– Н-не оставлю.
Хрупкий шпингалет едва сдерживал напор, обрушившийся на дверь.
– Пустите! Пустите, слышите, мне надо в туалет! – взывала Магдалена.
– Я мо2ю руки… – извинялся Иоан Аркадьевич.
– Крикни, что у тебя понос (шептала Арахна)…а ты?… что у меня тоже… (смех).
Новая порция ударов.
– Бесстыдница! Издевательство какое! Да что ж такое, сестры! – плевалась гневом Магдалена.
– Дерни сильней, сестра! – подначивали остальные.
– Мяяяу! – выла Маряся.
…Вышел Иоан Аркадьевич.
Вышла Арахна.
В Зале, видимо, только закончилось экстренное совещание; жены, наспех создав на лицах выражение “а ничего и не случилось”, разбредались по своим углам и заботам. Алконост угрюмо ковырял линолеум острием смычка.
– А-што-ож-эта-а-тако-о-ое? – заголосила в ванной несчастная Магдалена.
Что ее больше потрясло: бордовый, сложенный в дорогостоящий поцелуй бутон “Черного принца” или вылитые запасы шампуня?
– Я сам сниму брюки, – поморщился Иоан Аркадьевич, стоя в ожидании посреди комнаты.
– Да уж ладно, – одарила его фарфоровой улыбкой Софья Олеговна и принялась, ухмыляясь, стягивать с него джинсы. Из кухни ползли постные запахи ужина.
Поразила Арахна.
Подошла к уже голоногому Иоану Аркадьевичу и плеснула без всякого заикания, даже как-то ласково:
– Тряпка.
Иоан Аркадьевич стоял в тренировочном костюме, когда-то изумрудном, в спальне и разглядывал потолок.
Рыжее пятно.
Выше Иоана Аркадьевича был только оплетенный паутиной чердак. С него, наверное, и протекало.
В спальне кроме него копошились дети, ездила игрушечная машина без передних колес; Гуля Большая читала “а ткачиха с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой…” и спрашивала:
– Дод а , “сватья-баба” – это кто такой?
Сквозь сказку иногда прорывался голос из Залы, методичный голос
Софьи Олеговны:
– Ты, сестра, пойми нас правильно. Мы тебя впустили вчера, как родную. О чем это говорит? О доверии. Это говорит о нашем большом доверии к тебе, сестра. Ты понимаешь, как это надо ценить? Вижу, что понимаешь. Потому что доверие, а тем более любовь, всегда надо ценить. А ты? Что ты…
Контуры пятна на потолке напоминают лицо. Сказочную морду. Не забыть сказать Марте Некрасовне, чтобы продиктовала матери рецепт.
И царицу и приплод. Тайно сбросить в бездну вод.
Того, что отвечает Арахна, не слышно. Наверно, ничего не отвечает, молчит. Не страшна ей никакая бездна вод, она сама пришла оттуда, из бездны, из подводного пламени. Зрачки у нее зеленые, с желтым ободком.
– И как у тебя язык повернулся эту “тряпку” выговорить? Если мужчина не курит, не пьет, деньги в дом… разве это основание для “тряпки”?
Не основание! Иоан Аркадьевич – мужчина и борец. Слышишь, сестра, тварь ты такая…
Мужчина и борец смотрел в рыжее пятно на потолке, в середине которого пульсировала черная точка. Точка приближалась, вот уже видно, что это бочка, в смоле и налипших водорослях. Вот ее вышвыривает на берег, и толпа негритосок в лебединых перьях спешит к ней с огромным консервным ножом. Бочка откупорена, предводительница царевен-лебедей плотоядно заглядывает вовнутрь. Пусто! Только белые косточки. Фиаско лебедей: танцем изображают разочарование и удаляются в поисках следующей бочки.
Тишина, волны…
– Тебе сколько лет? – звучит, наконец, над рыжим песком невидимый голос. – Двадцать пять? Гуля вот Большая тебя младше. А у нее уже ребенок. Инвалид – видела костыли в коридоре, бесстыдница ты такая?
Иоан Аркадьевич их пригрел здесь, все, что надо предоставил… Гулю в коллектив, ребенка ее, Зою… Ы-ыы…
Плачет. Пейзаж снова сжимается в пятно на потолке.
– Я сама всю жизнь учительницей… – всхлипывала и сморкалась Софья
Олеговна. – В пятьдесят пять – пенсия, на хлеб не хватит… Помочь некому – детей не успела родить. Продала квартиру, двадцать два квадратных, все сдуру потратила на зу-у-убы… Мечта такая была всю жизнь… Жемчужные зубы. А есть ими нечего. Ни корочки. Ни кусочка.
Заплакал кто-то еще – кажется, сердобольная Фарида.
– Иду по Соцгороду тогда, с зубами, думаю: “Теперь бы и умереть”.
И ноги меня сами сюда привели…
– Ангел, ангел тебя привел! – завывала Фарида.
– А вечером Иоан Аркадьевич вернулся и смотрит на меня. А я дурой стою: такой молодой красавец – и мне. Отвернется, отвернется от меня сейчас, думаю. Не отвернулся – приласкал, разглядел во мне, значит, что-то…
– Не зря зубы меняла, – вступило дрожащее меццо Магдалены.
– Ребенка мне подарил, – не унималась Софья Олеговна, – и радость материнства.
Задохнулась. Где-то заплакал младенец Анна Иоановна. Зашаркали босые ступни, разыскивая для бедной Софьи Олеговны валерьянку. Всхлипывала
Фарида.
Арахна молчала.
III
Что-то надломилось с того вечера.
Как стебель “Черного принца”, который наутро приветствовал Иоана
Аркадьевича, торча из помойного ведра на кухне.
Началось с денег.
Стали хуже расходиться уроды.
Горло после пения в подземном переходе целую неделю производило один некачественный хрип. Сносно платившие редакции перестали брать у
Иоана Аркадьевича материалы, а те, что брали, перестали вовремя платить.
Оставались западные офисы, где стрекозообразные гендеристки еще могли обратить слух к безумным проектам Иоана Аркадьевича и выдать под них какие-то деньги, возможно, личные. Но стрекоз-благотворительниц стерегли “гарды”… Едва перед их рентгеновским взором появлялся Иоан Аркадьевич, они начинали сонно, но целеустремленно ненавидеть: ласковые глаза, бесцветное пальто времен похорон Черненко и кошачий Маряськин запах, прописавшийся в гардеробе Иоана Аркадьевича и торжествовавший всякий раз победу над каким-нибудь случайным дезодорантом.
Впору было наниматься в уличные торговцы эликсирами: “Хочешь похудеть? Спроси у меня!”.
Потянулась полоса постных супов, с унылыми лодочками лука. Маряся стала поджарой, как ящерица, и научилась имитировать голодные обмороки.
Гарем совещался, что продать. Постановили – электромясорубку.
Телевизор, как святое, оставили.
И тогда стала пропадать Арахна.
– Сестра, ты куда? – Старшая Жена заметила, как Арахна выуживает свой горчичный плащ из платяной свалки в коридоре и отряхивает его от кошачьей шерсти.