Вальтер пробормотал что-то в ответ.
– Нет, нет. Здесь ничего не нужно добавлять, – продолжал Фонда, – я только хотел вам сказать, что, несмотря на некоторые резкие слова, которые я вам, возможно, когда-то сказал, я вас очень уважаю.
Вальтер, улыбаясь, несколько раз кивнул головой. Эта неожиданная любезность внушала ему какое-то инстинктивное подозрение, но по природе своей он всегда был склонен верить тому, что о нем говорят, будь то хорошее или плохое. Он никогда не пытался угадывать за произнесенными словами тайных намерений и принимал их на веру. "Может быть, не такой уж он и плохой человек, этот Фонда", – подумал он.
Когда тот ушел, он бросил взгляд на землю, где, по мере того как свертывали огромный зеленый брезент, появился слой соломы. Теперь оставалось выполнить только несколько работ, требующих таких физических усилий, что он скорее бы помешал, нежели помог. К тому же тут подоспела помощь, поскольку службы взаимно одалживали друг другу свою рабочую силу. Он подумал о своем небольшом личном багаже, который, вероятно, был уже сложен. Однако там тоже следовало дать кое-какие распоряжения относительно ненужных уже предметов, подобранных им в покинутых домах, часто разрушенных и уже разграбленных теми, кто побывал там раньше.
– Я сейчас вернусь, – сказал он.
Гармония заговорщицки подмигнула ему. Он пошел в сторону пляжа. Там тоже в этот момент демонтировали палатки. Наступал новый вечер, такой же ясный, как и предыдущий, с таким же красным солнцем, которое горы на западе скрывали на полчаса раньше его действительного ухода за горизонт. Ему припомнились его детские каникулы на открытых лучам заходящего солнца пляжах, восторг, который он испытывал, когда глядел на совершенно голое море, остающееся голым наедине со своими волнами и после того, как наступала ночь, после того, как он тщетно пытался увидеть знаменитый "зеленый луч". Озеро, даже очень большое, – это все-таки не море. Оно никогда не бывает голым. Неровности почвы, даже незначительные, заставляют его говорить на ином, чем море, языке, на языке домов и раскинувшихся вокруг полей, на языке людей, а не на языке ночи и ветра. Хотя сейчас это озеро говорило с ним на языке сирены, на беззвучном, горячем и одновременно свежем языке тела Гармонии. Он взглянул на безмятежное водное пространство, несмотря ни на что пронизанное очарованием. Он впервые заметил крошечный островок, находящийся на одинаковом расстоянии от обоих берегов. Несколько рыбацких лодок скользили вдоль его берега.
Хорошо знакомые ему официанты из офицерской столовой, расставив батареи кастрюль и сковородок в каком-то особом, непостижимом для его ума порядке, демонтировали «кемпинг» по соседству с его палаткой.
– Господин лейтенант, – сказал один из них, – мы распределили по всем службам сухой паек и в виде исключения также и вино. Ваша доля находится у мисс Джейн. Она занимается раздачей.
Вальтер пригласил их зайти к нему в палатку. Своим сундучком он сейчас займется, это дело десяти минут. Его коллеги поступят так же. А вот что касается накопившегося у него барахла, то его надо оставить здесь.
– А радиоприемник вполне приличный, – сказал один из официантов.
– Он работает очень хорошо. Модель старая, но роскошная. Если он вам по вкусу…
– О! Я его возьму, – сказал его собеседник, – я знаю, куда его можно положить во втором прицепе.
– Не стесняйтесь. Он потерял своих хозяев. Уносите.
Оставшись один, он переоделся, сменив рабочую одежду на мундир, быстро упаковал свой сундучок, поставил его на плечо и вышел, держа в левой руке испачканную в госпитале одежду, которую он пока не знал, куда деть, но это уже не имело никакого значения.
От реанимационной остались только утоптанная солома да смутные очертания того места, где была палатка, а посреди стояли обнявшись и плакали Джейн и Гармония, причем Гармония навзрыд. Он положил на землю свой багаж.
– Ах, месье, – всхлипнула Джейн. – Ах, месье! Сначала он удивился, а потом, испугавшись, замер на месте, даже не осмелившись подойти к ним. Он направился к Грину, который с зажженной сигаретой сидел на большом ящике рядом с молчащими Сьюзен и Моной, застыв, как изваяние.
– Что произошло?
– Ничего такого, что могло бы тебе понравиться. Гармонию переводят в другую часть. Она остается здесь в подразделении один-тридцать шесть.
– Этого не может быть!
Грин протянул ему приказ на телеграфном бланке, который непонятно почему вручили ему и который он держал сложенным в левой руке. Он исходил из Управления армейскими медицинскими службами. Это было все, что Вальтер оказался в состоянии понять. "А как же я буду работать, – подумалось ему. – Как вообще жить, если ее не будет у меня перед глазами, днем и ночью, ее, двигающейся своей легкой походкой и освещающей мне путь?" Он и в самом деле думал не столько о физическом обладании Гармонией, сколько о том, что ему давало ее деятельное, ненавязчивое присутствие, ее абсолютное и постоянное согласие. О ней самой, о той боли, которую ей только что причинили, он подумал лишь тогда, когда, повернув голову, увидел, как она бежит по полю в сторону озера. Он посмотрел на Джейн, вытиравшую глаза пыльной тряпкой, запачкавшей ее лицо.
– Нужно что-то сделать, месье, – сказала она.
Грин огорченно и в то же время отрешенно пожал плечами.
– А что тут можно сделать? Вы же знаете, Джейн, перевести медсестру с одного места службы на другое совсем нетрудно. Достаточно одного телефонного звонка.
Он подсказывал, таким образом, на тот случай, если товарищ не догадается сам, с какой стороны пришел удар. Сейчас же пойти и набить морду Фонда, а потом будь что будет – таков был первый порыв Вальтера. Потом метрах в ста он увидел Давида, бродившего посреди демонтированных щитов операционной. Может быть, здесь блеснет какой-нибудь лучик надежды. Он прошел, почти не заметив его, мимо Полиака, сидевшего неподалеку и жевавшего бутерброд.
– Как это гадко, – прошептал Давид, прочитав отпечатанный на машинке приказ, протянутый ему Вальтером. – И они посмели это сделать! Что они думают, что мы находимся в пансионе благородных девиц? Подожди-ка меня минутку.
Он пошел посоветоваться с Полиаком, потом они стали совещаться втроем.
– Понимаете, мой дорогой, – сказал Полиак, – это дело с самого начала приняло дурной оборот. Само собой разумеется, что мы на вашей стороне. Ну и что? Что можем мы возразить? Что нас лишают опытной медсестры? Нам ответят, что в наше распоряжение предоставят другую, столь же опытную. Какой еще аргумент мы можем выдвинуть, скажите на милость? Ведь нельзя же вести речь о чувствах, весьма благородных и законных, которые вы питаете к нашей малышке. Наоборот, они-то как раз единственное, о чем мы не имеем права даже упоминать, хотя для вас это самая главная причина. Причем нельзя даже, не рискуя попасть в смешное положение, бросить на весы и то серьезное дело, которому мы все вместе служим, и любовную, пусть самую что ни на есть прекрасную любовную историю. Поймите меня правильно. Если бы речь шла о том, что куда-то переводили бы вас, то тут наш ответ был бы однозначным: команда является неделимым целым и мы категорически возражаем против вашего перевода до тех пор, пока нам не объяснят мотивов.
Он положил руку Вальтеру на плечо – жест для него совершенно необычный.
– Поверьте мне, вам нужно смириться и продолжить работу. Мы постараемся максимально помочь вам. А что касается Фонда, то будьте уверены, я этого случая не забуду, и я говорю вам это не ради красного словца. Воспользовавшись гнусным предлогом и разыгрывая из себя моралиста, он нанес вам, а значит, и всем нам ощутимый удар. Он за это заплатит. Но вы должны проявить выдержку и согласиться, хотя бы внешне, с этим решением.
Пока продолжалась его здравая речь, Давид кивал в знак согласия. Дружеские чувства к Вальтеру боролись в нем с доводами, казавшимися убедительными. "Нет, – размышлял он, – он не сорвется, он слишком большой пессимист, слишком вовлечен в адскую систему, частью которой мы все сейчас являемся, чтобы удивляться тому, что на него обрушился такой удар. Его реакция будет нормальной".