Наконец, подчеркивает Акивис, надо иметь в виду; что хотя служебный роман — враг трудовой дисциплины, есть смысл взглянуть на дело и с другой стороны — может быть, потому и расцветает он так пышно, что рабочее время полностью не загружено?
Не следует думать, что называя причины, мы как бы пытаемся оправдать порожденные ими измены. Объяснить — значит, предложить какие-то пути исправления сложившейся ситуации.
А может, не стоит исправлять? Может, не надо верить предположениям журналистки, да и нашим, а больше доверять своему сердцу, своим чувствам? Но вот почти стенографическая запись исповеди одного из наших пациентов, которая, по нашему мнению, очень многое в данной проблеме объясняет.
…И., 46 лет, недавно отметил серебряную свадьбу. Двое детей — мальчик и девочка. Работает начальником цеха на крупном заводе. Материально обеспечен выше среднего уровня — квартира, машина, дача, катер…
Около 10 лет назад в цеховой лаборатории начала работать новая сотрудница, которая сразу же понравилась и как женщина, и как работник. Держалась независимо, принципиально, спорила не по-женски логично, отстаивала свою правоту азартно, даже с вызовом. А спорить приходилось много — от анализов, выдаваемых лабораторией, зависели и план и премии. Если бы не понравилась, если бы не закрались в сердце симпатия и надежда когда-нибудь стать с ней близким, настоял бы на ее увольнении. А так пришлось улучшить технологию, ссориться с подчиненными. Правда, в результате все оказались в выигрыше.
Однажды, устав от спора, в котором был не прав (и знал это, но спорил из-за принципа), И. вдруг замолчал, признав свое поражение, а затем неожиданно для себя и нее подошел к ней и поцеловал в губы. До этого они уже 2 года были знакомы, но даже не здоровались за руку. И. ожидал чего угодно — пощечины, взрыва негодования, презрительного взгляда. Но… она обняла его, спрятала голову на груди и зашептала: «Ну, наконец-то, родной мой, любимый, тюлень глупый…»
Буквально с первых же слов она поставила условие — не разбивать семьи, а поэтому соблюдать все возможные меры конспирации, включая и такую— никогда не произносить ее имя в ласкательной форме. «Похожа я на рыбку — называй рыбонькой, на кошку — котеночком…» И. несколько раз был благодарен ей за такую предусмотрительность — в некоторых ситуациях он хотел жену назвать ее именем, и называл… безликим котеночком.
Долго, несколько лет, думал И., что его встречи с любовницей никому не грозят бедой, никому не вредят. Жена, по всей видимости, ни о чем не догадывалась, дела в цехе шли все лучше, и кому какое дело до того, что два любящих человека получали иногда наслаждение от общения друг с другом. Однако вскоре И. заметил, что душа его, сердце постепенно стали черстветь по отношению к собственной семье — жене и детям.
«Началось вроде с пустяков. О статье в газете, о кинофильме или книге я поговорю с Ней на работе, а дома, чтобы не повторяться, разговор уже не завожу. А иногда забываю, с кем, с женой или с Ней, неделю назад обсуждал какое-то событие, и доказываю жене, что это уже ей известно. Чтобы не попадать впросак, я стал все реже и реже вообще разговаривать с женой. Да и темы разговоров измельчали, обеднели.
И еще очень важная сторона дела. Встречаясь с Ней, ища у Нее поддержки и оправдания своего поведения в конфликтах с женой или детьми, я позволял себе недопустимую откровенность. Теперь-то я понимаю, что это было моей главной ошибкой — обсуждать с чужим, пусть и любимым, человеком не только события, происходящие в моей семье, но и давать оценки, характеристики жене и детям. И оценивать их поведение. Это, знаете ли, очень страшно — оценивать каждый шаг. Часто оценки мои и Ее не совпадали — мои всегда были выше. Мне казалось, что так происходит потому, что Она не знает всех деталей, нюансов, потому что я недостаточно точно обрисовал обстановку. И я все больше откровенничал.
Иногда мне удавалось убедить Ее, чаще — нет. И это непроизвольно стало отражаться на моем отношении к жене, детям, особенно к дочери. Разумом я понимал, что поступаю несправедливо, но в ответ на какую-нибудь реплику дочери вдруг говорил ей кучу неприятностей, а то и грубостей.
Возникло чувство раздвоения личности, приходилось постоянно контролировать каждое свое слово, а это требовало большого напряжения нервной системы. Я стал раздражительным, ухудшились сон, самочувствие. Появилось желание уйти из этого мира. Не настолько оформившееся и сильное, чтобы решиться на самоубийство, но вовсе не пугавшее при мысли о возможной катастрофе на дороге. Я даже с полгода ездил, совершенно не соблюдая мер предосторожности. Слава богу, пронесло, ни в кого и ни во что не врезался.