Когда лесопилка замирала на несколько часов, у Мартьянова, нервно подергивалась губа, и он бежал на лесопилку.
— Как же это получается?
— Произошла ошибка, — сконфуженный Шафранович опускал голову.
— Вы, инженер, часто ошибаетесь. Учтите: одна ошибка — ошибка. Когда же это повторяется два-три раза, это уже не ошибка, а стиль работы. Понимаете?
Шафранович хотел что-то сказать, но Мартьянов перебивал:
— Человек познается в делах, — и строже: — философией займетесь, когда город построим…
Глядя на Шафрановича, командир вспомнил, что отсекр партбюро Макаров, докладывая о политико-моральном состоянии гарнизона, заметил, что больше всего о трудностях рассуждает Шафранович. Мартьянову хотелось сейчас сказать об этом, но он только пристально посмотрел на инженера. Тот легким броском руки опустил державшиеся на лбу дымчатые, мутные очки. Они спрятали его глаза.
Мартьянову не нравилась в Шафрановиче манерность, заносчивость, самоуверенность много мнящего о себе человека. Встрепанные, вечно торчащие волосы, роговые очки, поднятые высоко на носу, придавали его лицу какое-то птичье выражение. Это раздражало Мартьянова, он мысленно прозвал инженера филином. Семену Егоровичу казалось: этот человек, как заржавленный болт, сдаст — не выдержит трудностей.
Пятую ночь Мартьянов не смыкал глаз. Не спалось: Макаров ушел на Амур.
— Михаил Павлыч, что же делать будем?
Гейнаров молчалив эти дни, а если и говорит, то торопливо повторяет одни и те же слова, как бы убеждает:
— Работать, работать, Семен Егорович. Пять дней кротами были — снег рыли, будем шестые рыть…
— Радиограмма есть?
— Сообщают: фураж отгружен.
— Как подкузьмили нас пароходы! Это черт знает что…
Поздний час. Гарнизон спит, только горят фонари в палатке Мартьянова да в караульном взводе. Медленно плывут по снегу синие тени облаков. Ночь тиха.
И вдруг откуда ни возьмись человеческие голоса и собачий лай. А над всем этим чуть гнусавый, сильный голос каюра.
Мартьянов и Гейнаров вскакивают с нар. Выбегают из палатки. Навстречу по голубому склону горы опускается длинный обоз собачьих упряжек. Нарты нагружены сеном. В ночи нарастает собачий лай, громкие окрики каюров.
— Живем, Семен Егорович! — кричит Гейнаров.
На них со свистом мчатся нарты.
— Та-а! Та-а! Гей, гей, нарта бежит!
Мартьянов машет рукой. Нарты разворачиваются. Бегут люди в оленьих дошках, шапках-ушанках.
— Ай, лоча большой!
— Алмал!
Снова знакомый голос друга.
— Семенча!
Подбегает старый Ничах.
— На, на, все тебе…
Мартьянов обнимает его.
— Спасибо, дорогой!
— Сердце у меня, как глаза, открыто… За Красной Армией, как за тайгой, спокойно: ни ветра, ни бури…
Старый гиляк, что-то вспомнив, бежит к нарте.
— Семенча, это подарок Минги.
Ничах протягивает два туеска — с брусникой и черемшой.
— Кирюха! — кричит гиляк.
Возле него появляется каюр Бельды. Он держит в руках связку сушеной корюшки.
— Наши гостинцы, — и Ничах низко кланяется.
— Не забуду, — растроганный Мартьянов обнимает друга.
Подходит Макаров в борчатке, с расстегнутым шлемом. При лунном свете видно его усталое лицо, заросшее густой щетиной.
— Ну как? — озабоченно спрашивает Мартьянов.
— Приказание выполнено…
— Я не об этом… Устал? Иди отдыхай…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Прилетел начальник ПУАРМа товарищ Мезин. Самолет посадили на ледяное поле бухты. Овсюгов, обеспокоенный приемом самолета, не спал всю ночь. Он установил дежурство у площадки, жег костры, словом, проявил излишнее усердие сам и создал чувство напряженности у связистов, находившихся на площадке.
Мартьянов прибыл к месту посадки, как только самолет появился над бухтой и делал круги, чтобы пойти на снижение. Едва самолет подрулил к берегу, командир крупными шагами направился к машине. Не доходя шагов десять, Мартьянов четко отрапортовал начальнику политического управления ОКДВА, стоящему возле серебристого крыла самолета. На Мезине было коричневатое кожаное пальто с каракулевым воротником, шапка-ушанка с квадратными очками пилота, через плечо на ремешке свободно свисала кобура с наганом.
— Чуточку качнуло перед посадкой, — громче обычного произнес Мезин после того, как выслушал рапорт и пожал руку Мартьянову. Он несколько раз тряхнул головой, словно освобождаясь от неприятного ощущения воздушной качки, и добавил: — Крепкого чайку бы сейчас, — и скосил с прищуром глаза на Мартьянова.