— Какая сила! — замечал возбужденный Аксанов. Милашев, очнувшись от забытья, возвращался к реальной жизни. Он был горд: товарищи его умели ценить музыку, чувствовать ее гармонию и красоту. Ему всегда хотелось с наибольшей полнотой передать душу звуков, их заманчивую прелесть.
Отзвучала темпераментная игра, захотелось послушать человеческий голос.
— Ласточкина сюда! Где наш баритон? — кричал Шехман.
Ласточкину всегда приходилось дополнять программу в этом неофициальном концертном вечере.
— Что-нибудь сердцещекочущее.
— Твое сердце, Шехман, девушки щекочут, спою о девушке, — и, игриво сверкнув голубыми глазами, Ласточкин не торопясь запел:
Он пропел один куплет, тряхнул белокурой головой и остановился:
— Ну что, щекочущее?
— Щекочущее, — признался Шехман и глубоко вздохнул.
Все смеялись, и аплодировали дружно и долго.
— Ого! Без пятнадцати двенадцать! Пора по квартирам. — Милашев закрывал пианино.
Ласточкин командовал:
— Ромео по своим Джульеттам, ша-агом…
Молодежь расходилась.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Аксанов и Ласточкин с утра зашли на конюшню. Дневальным стоял Жаликов. Насвистывая, красноармеец прогуливался, вертя в руках еловую ветку.
— Приволье, а не дневальство!
Красноармеец быстро повернулся, прихлопнул сапогами и, подняв высоко голову, замер. Командиры взводов остановились в ожидании рапорта. Жаликов молчал. Было слышно, как похрустывало сено в кормушках да поскрипывал деревянный настил в стойлах.
— Кто рапорт отдавать будет? — спросил Ласточкин.
— Не знаю, товарищ командир, кому рапортовать? Двоим зараз не рапортуют, — бойко ответил Жаликов.
Аксанов усмехнулся.
— Рапортуйте вошедшему первым, — Ласточкин сделал несколько шагов вперед.
— Товарищ командир взвода, за мое дежурство пропала лошадь Зенит.
— Как пропала, — удивился Ласточкин, — вы же дежурили?
— Нет, не так поняли. Умерла, значит, от старости. С нею часто припадки случались, а теперь наступил роковой.
— Та-ак! — протянул комвзвода. — Это происшествие. Что же вы сделали?
— Передал о трагической кончине дежурному по роте, дежурный — старшине, старшина — комроты, комроты приказал до осмотра врача удалить труп из конюшни…
Ласточкин прервал дневального и прошел вперед. Жаликов посторонился. Комвзвода начал осматривать лошадей, заглядывать в стойла.
— Чисто, хорошо!
— А вы думаете, у меня Авдеева конюшня, — обиженно заметил красноармеец.
Командиры взводов переглянулись.
— А что это за конюшня? — сдерживая смех, спросил Аксанов.
— Старшина так говорит, ну, грязная, что ли…
— Авгиевы, — поправил Аксанов и рассказал легенду о древнегреческом царе Авгии, который веками не чистил конюшни. — От легенды и пошло — грязные, запущенные места «авгиевыми конюшнями» называть, а не авдеевыми. Поняли?
— Так точно! — серьезно ответил Жаликов.
Осмотрев конюшню, командиры ушли в роту. Оставшись один, Жаликов вдруг почувствовал, как он здорово оскандалился с этими «авгиевыми конюшнями». И нужно же было ляпнуть, словно за язык кто его дергал. Он остановился против карей лошади и пожаловался:
— Гребень, засыпался я.
Лошадь, будто понимая его слова, повернула голову, обнюхала его и стала аппетитно жевать хрустящие листья.
— Ты ласковый конь, Гребень, умный, тебя не сравнишь с Ворохом.
В соседнем стойле ударила копытами рыжая лошадь, загремела цепью. Жаликов подошел к ее стойлу.
— Опять уши прижал. И почему ты такой злой, Ворох?
Лошадь замотала головой и стала перебирать задними ногами.
— У-у, белобандит! Сколько сил на тебя затратили, а перевоспитанью не поддаешься. — Ворох стукнул копытом и махнул хвостом. Это была единственная лошадь, которую любил только комроты связи: свирепая, сильная лошадь. Жаликов знал историю коня.
— Задаешься, что комроты при конфликте на КВЖД подобрал. Думал строевую лошадь из тебя сделать, а вышла ездовая.
Ворох стоял с опущенной вниз головой, с прижатыми ушами и постукивал копытом передней ноги.
— Ну, что в тебе хорошего? Широкозад, короткие ноги, шея от жиру лопается, а грива хоть косы заплетай. Возил ты белокитайцев, числился в обозе, били тебя немало, а не научился людей различать…