– Ты дала его Хильде?
– Хильда, – ответила ей с живостью Эдит, – не позволит мне это! Ты знаешь ее твердость и ненависть...
– К законам нашей веры? Да, это-то и заставило меня приложить все старания, чтобы оградить тебя от этого влияния. Но ты дала, конечно, обещание не Хильде?
Эдит не отвечала.
– Кому же ты обещала – женщине или мужчине? – настаивала королева.
Но прежде чем девушка успела ей ответить, дверь отворилась и в нее вошел Гарольд. Быстрым, но спокойным взглядом окинул он двух женщин, а Эдит вскочила; прекрасные глаза ее засверкали от радости.
– Добрый день, сестра, – сказал граф королеве. – Я пришел к тебе в роли непрошеного гостя! Нищие и священники не оставляют тебе времени для бесед с братом.
– Это упрек, Гарольд?
– Нет! – ответил он дружески, посмотрев на сестру с видимым состраданием. – Ты одна только искренна среди лицемеров, окружающих трон, но ты и я расходимся в способах поклонения Создателю Вселенной, я чту его по-своему!
– По-своему, Гарольд? – спросила королева, качая головой, но тоном добрым и нежным.
– Да, как я научился от тебя же, Эдит, когда стал благоговеть перед делами греков и доблестных римлян, и решил в душе поступать, как они.
– Правда, правда! – созналась печально королева. – Я совратила душу, которая, быть может, нашла бы себе иные предметы для подражания... Не улыбайся так недоверчиво, брат; поверь мне, что в жизни убогого и смиренного нищего кроется больше мужества, чем в победах Цезаря и поражении Брута!
– Все это может быть, – ответил ей Гарольд, – но из одного дуба вытачиваются и дротик, и костыль, и руки, недостойные владеть первым, владеют другим. Каждому предназначен свой жизненный путь, и мой давно уж избран... Но довольно об этом! Сообщи мне, сестра, о чем ты говорила с прекрасной Эдит, почему она так бледна и, видимо, встревожена? Берегись, сестра, превращать ее в монахиню! Если Альгиву отдали бы за Свейна, он не скитался бы теперь, всеми отверженный на далекой чужбине.
– Гарольд, Гарольд! – воскликнула королева, пораженная его выходкой.
– Но, – продолжал граф с красноречием взволнованной души, – мы не рвем свежих листьев для своих очагов, а жжем в них сухие. Незачем губить юность; пусть она мирно слушает звонкое пение птичек. Пар исходит от сочной зеленеющей ветки, брошенной в огонь; жгучие сожаления овладевают сердцем, отрезанным от мира в полном расцвете молодости.
Королева в волнении ходила по комнате. Через несколько минут она указала Эдит на молельню и проговорила с вынужденным спокойствием:
– Пойди туда и стань смиренно на колени; умоли Бодана, чтобы он просветил твой рассудок и дал тебе спокойствие... Я хочу поговорить с Гарольдом.
Эдит вошла в молельню. Королева смотрела с нежной лаской на девушку, склонившую свою головку для усердной молитвы. Притворив плотно дверь, королева подошла к брату и спросила его тихим, но ясным голосом:
– Ты любишь эту девочку?
– Сестра, – ответил ей задумчиво Гарольд, – я люблю ее, как мужчина способен любить женщину, то есть больше себя, но меньше тех целей, для которых дана нам наша земная жизнь!
– О, свет, ничтожный свет! – воскликнула королева в негодовании. – Ты вечно жаждешь счастья, но при первом проявлении твоего честолюбия попираешь ногами дарованное счастье! Вы говорили мне, что я ради величия и могущества вашего должна быть женой короля Эдуарда, и обрекли меня жить вечно с человеком, который ненавидит меня всей душой...
Королева умолкла и затем продолжила совершенно спокойно, как будто в ней совмещались два резко противоположные друг другу существа:
– Я уже получила награду за покорность, конечно, не от мира. Так и ты, Гарольд сын Годвина, любишь эту девушку, и она тебя любит; вы могли быть счастливы, если бы счастье было возможно на земле; но, хотя Эдит и высокого рода, у нее нет обширных и богатых поместий, нет родни, чтобы пополнить ею твои дружины! Она не может быть ступенью к достижению твоих тщеславных планов, и потому ты любишь ее только так, как мужчина способен любить женщину, – меньше своих целей!
– Сестра, – ответил граф, – ты говоришь так же, как говорила со мною в былые годы, как женщина с душой, а не как кукла, покрытая власяницей. Если ты будешь поддерживать меня, я женюсь на Эдит, я огражу ее от суеверий Хильды и от могилы, в которую ее сведут живую!
– Но отец наш... отец... с его железной волей?
– Я боюсь не отца, а только твоих монахов. Ты разве забыла, что Эдит и я состоим в отдаленном родстве, при котором брак запрещается церковью?
– Да, правда, – ответила с испугом королева. – Прочь же и мысль об этом! Заклинаю тебя: вытесни эту мысль поскорее из сердца!
Она поцеловала его ласково в лоб.
– Опять исчезла женщина, и появилась кукла! – проговорил Гарольд с глубокой досадой. – Ничего не поделаешь, я покоряюсь судьбе... Но наступит же день, когда представитель английского престола не будет раболепствовать перед упорными монахами, и тогда я, в награду за все мои услуги, упрошу короля, у которого будет биться живое сердце, испросить разрешение на мой брачный союз. Оставь же мне, сестра, хоть эту надежду и не губи Эдит в расцвете ее жизни!
Королева молчала, и Гарольд, считая это не совсем добрым знаком, пошел прямо к молельне и отворил дверь; но он невольно остановился в благоговении перед невинной девушкой, стоявшей еще на коленях. Когда она привстала, он мог только сказать:
– Сестра не будет больше настаивать, Эдит!
– Я еще не давала этого обещания, – заметила поспешно королева.
– А если и так, – добавил граф Гарольд, – то не забудь, Эдит, что ты дала мне слово под ясным сводом неба, в самом древнем из храмов нашего милосердного всеобщего Отца!
Сделав это внушение, он торопливо ушел из спальни королевы.
ГЛАВА 7
Гарольд вышел в прихожую. Ожидавшее тут собрание было немногочисленно в сравнении с толпой, которую мы встретим в прихожей короля, так как сюда приходили исключительно избранные, просвещенные люди, а число их, конечно, не могло быть значительным в то далекое время. Сюда не приходили обманщики, стекавшиеся толпою к королю для того, чтобы воспользоваться его легковерием и расточительностью. Пять или шесть монахов, печальная вдова со скромным содержанием и печалью – вот и все, кто являлся в покои королевы.
Взгляды всех обратились с любопытством на графа, когда он вышел из спальни королевы; все удивились его пылающим щекам и суровому взгляду. Но приходившим к королеве Эдит, был дорог граф Гарольд; просвещенные люди уважали его за ум и за ученость, несмотря на его мнимое пренебрежение к некоторым достоинствам, а вдовы и сироты знали его как непримиримого врага всякой несправедливости.
Увидев это мирное собрание, в Гарольде пробудилась врожденная доброта, и он остановился, чтобы сказать мимоходом сочувственное слово каждому из присутствующих.
Сойдя по наружной лестнице, – в эту эпоху даже в королевских дворцах все главные лестницы возводились снаружи, – Гарольд вышел в обширный двор, где было много телохранителей. Войдя вновь во дворец, он пошел к особым покоям короля, окружающим зал, называемый расписанной палатой и служивший Эдуарду опочивальней в торжественных случаях.
Толпа уже наводнила обширную прихожую короля. Во всех углах сидели священники и пилигримы. Считая бесполезным терять время на этих ненавистных людей, граф прошел сквозь толпу и был без промедления допущен к королю. Проводив его злобными, завистливыми взглядами, священники стали шептаться:
– Нормандские любимцы короля чтили, по крайней мере, наших богов!...
– Да, и если бы не разные важные обстоятельства, то я предпочел бы нормандцев.
– Какие обстоятельства? – спросил молодой честолюбивый монах.
– Во-первых, нормандцы не умеют говорить на понятном для нас языке и, кажется, не любят духовного сословия. Другая же причина заключается в том, что они люди скрытные и не любят вина! Проще держать в руках человека, который не склонен к баловству.