К дому подходит, только светать начало.
Огляделась кругом, загрустила, больше года не было ее в пенатах родных. Вспомнила, сколько же тут женихов топталось-караулило… Сети хитроумные расставляли, зазывали-заманивали, сладкие речи на ушко нашептывали… Эх, денечки золотые беззаботные… Кто подарки нес, кто в ресторан приглашал, кто песни пел, приятные слуху.
А этот… ни гостинцев, ни цветочка. Какой ресторан, в кафетерий ни разу не сводил. Чучело подвальное!
Подходит она к крыльцу своему, смотрит — аж вздрогнула, бедная, — мужчина стоит, весь, как есть, заиндевелый и озябший. На голове вместо шапки сугроб вырос.
«Кто бы это мог быть?» — думает Грушенька. Отряхнула сугроб, подышала на мужчину теплым дыханием — он глаза и открыл.
— Ох, — удивилась Грушенька, — вот те на! Юркяя, журналист международный.
— Что ты здесь делаешь?
— Тебя жду, любовь моя.
Долго метался Егор в поисках Грушеньки. Все дворы, считай, обошел, в чистом поле кричал, звал ее, лес близлежащий исходил, за все бугры заглянул, все овраги облазил, а дорогу прямую, что вела к ее дому, так и не увидел.
Вернулся в дом. А в доме мысли черные, пустота на сердце да холод по углам. И Гарри-бес уж сидит на Грушенькином месте.
Швырнул в него Егор кочергой, да что толку. Этого хоть прицельным огнем в упор расстреливай, все одно промахнешься. Потому как существо неплотное и зыбкое.
Плюнул Егор в его сторону и пошел вон из дому. Решил во что бы то ни стало Грушеньку отыскать. Как же теперь без нее?
Без нее только одно: опять в провалище пасть.
Пошел Егор наобум. По прямой не смог, так вышло синусоидом. До весны бродил по местам непонятным и жутким. В болотину топучую забрел, огряз до пупа, насилу выплелся. На кочке зыбкой всю ночь просидел, и всякая нечисть лесная шипела вокруг и ухала. Как уж выбрался оттуда да на дорогу вышел — одному Богу известно.
Вновь плетется Егор по Сретенскому бульвару. На кого похож, представить невозможно.
Сел у памятника Надежде Крупской и застыл в скорби. Думать уж он не мог, поскольку мысли иссякли, отлетели, как пташки, в неизвестном направлении. Чувства же, наоборот, обвисли проводами облезлыми и куда-то в почву ушли.
Короче, сидит, как мумия, без чувств, без мыслей, без намерений.
А тут по случаю царевна Ах в экипаже мимо проезжала. Тормознула полюбопытствовать, что за колоритный мужчина в их краях образовался. Красивый, дьявол, и такой притягательный.
Идет враскачку, звездой Егора высвечивает, и обильный аромат клубится шлейфом. Встала над Егором, вся в розовом с золотой отделкой, ну вылитая Меньшикова башня в ясную погоду. Где уж там Надежде Крупской тягаться с этакой силищей. Хоть и муж большой человек, только наша-то гагара им обоим фору даст.
Подступилась к Егору, обомлела…
— Ты ли это солдат из леса дремучего? Каков стал. Видный мужчина…
Посмотрел Егор на царевну — обрадовался. Он бы сейчас любому бомжу распоследнему душу открыл. А тут такая… развесистая и знойная, словно пальма. У этакой фигуры можно отдохнуть озябшей душе.
Пригласила царевна Егора в гости зайти без церемоний.
— Я ведь одна сейчас живу, — говорит. — Дом здесь, недалече.
Сели в экипаж, поехали.
— А где же Корней? — спрашивает Егор.
— Известно где. В походе. Он как зимой снялся, так до сих пор не встречались. Только донесения от вестовых получаю о его продвижении. В основном кругами ходит в двухкилометровой зоне.
— Я хоть и змея по гороскопу, — заговорила вдруг царевна с жаром, — а уж этот змей натуральный. О трех головах. И все три в штанах прячет. Ему, вишь, размножаться приспичило! Пристал ко мне, как волк к агнцу, — детей ему подавай, числом не менее шесть. Это к тем четырем, чтоб ровно червонец получился. А мне и число один кажется дикая цифра.
Я как представила эту цифирь живьем, так и завалилась в обморок. Плод из меня и вышел. Видно, тоже не захотел со мной дело иметь… С тех пор Корней о детях не заикался. Хватит с него и четырех за глаза…
Настька, стервь, ему в пику всех к церкви пристроила. Знает, подруга верная с тонким жалом, как он всю эту пыльную лабуду привечает. Тонко сработала. Сама в монашки подалась, девок на попах пережинила, а младшенький сам попом стал. Теперь всем святым семейством папин грех замаливают.
Как-то сидит он, значит, в своем подземелье, картину сочиняет. Киряет, естественно. Вдруг как снег на голову десант с поднебесья. Родственников человек восемь со всеми причиндалами: кадило, ладан, святая вода…