Встал Егор тогда. Сам как бес стал, тенью неплотной и зыбкой. Все Дыра сожрала. Расползлась чернота по углам, липким холодом в кости вползает. Душу на куски рвет боль невыносимая.
А Гарри-бес торопит, толкает в спину: «Иди. Иди в мертвецкую. Иди и умри как мужчина».
А в мертвецкой холод лютый и мрак кромешный. Знобит Егора ознобом предсмертным. Зубы чечетку бьют.
А Гарри шнурок на крюк накинул, петлю завязал, табурет подсовывает. Давай, солдат, лезь в петлю.
Смотрит Егор на удавку бесовскую, не видит в ней смысла никакого. Слышит сердцем зов неясный. Будто лучик надежды мелькнул вдалеке.
— Погоди, бес, не все еще исполнено. Разве так умирают? Темно и холодно в доме твоем.
Нагреб Егор мусора со всех углов да запалил костер. Занялся огонь языками веселыми. Слизывает черноту и холод. И столбик надежды маяком мерцает Eгору.
Задрожал Гарри мелким бесом, заклубился в углу. Не нравится ему эта затея.
А Егор смотрит на жаркое пламя, думает, Грушеньку вспоминает. Дом свой на бугре с высоким крыльцом. С крыльца далеко видно. Такие просторы открывались бескрайние… Избы гурьбой, поля под снегом, лес темной полосой, озеро. А там опять лес в синей дымке… И небо!
А под небом — он.
Вольному воля…
Затянул тогда песню Егор, что в сердце томилась.
Замолчал Егор. Нету сил продолжать. Страсть нерастраченная сердце разрывает. Навалилась боль тяжестью чугунной. Заперла в тюрьму на засовы железные. Не дает вольным ветром дышать.
Вольному воля…
Смотрит Егор на костер, силится выведать что-то важное. Знает, пришла последняя минута. Выбирай, солдат. Из двух зол самое горькое, самое злое выбирай.
Закипел тогда в Егоре градус бескомпромиссный роковой. Зарычал по-звериному, да сунул руку в костер.
Лижут языки веселые руку Егору.
Выжигает огонь напасть бесовскую.
Завертелся волчком Гарри-бес, зубы золотые скалит, волоса искрами разлетаются, рвет на груди сюртучок свой бриллиантовый.
Начадил змей, как водится, напылил… Гарью и пеплом все вокруг засыпал.
Встал Егор, замотал руку тряпкой и пошел прочь из мертвецкой.
Спасенному рай.
А рай — место заповедное.
Путь до него прост и прям, как луч.
Так ведь кто по прямой идти сможет. Кто на левую ногу хром, у кого правая спотыкается. Короче, всяк знает, добраться туда не каждому суждено.
Однако, делать нечего, пошел Егор, спотыкаясь и прихрамывая. И Гарри вслед потащился…
Прошло много лет. Четыре иль пять. А может, и того больше.
Не замечал Егор года.
Жил и жил в своем подземелье, как инок, уединенно и мрачно. Бородой оброс. Одежду и пищу не выбирал. Что Гарри даст, тем и обходился.
И все это время постигал единственную науку, жестокую и страшную, — науку творца.
— Ты царь, — говорил Гарри, — тебе дано увидеть то, что недоступно другим.
Там за гранью, за пределами зримого, твой материал.
Там первородная глина.
Там гул всех эпох.
Там пространство в пространстве, непостижимое разуму.
Там Дух Безразличный.
Там Бога нет. Он еще не родился.
Там Целое рассыпано мельчайшими гранулами, образуя прекраснейший, но мертвый узор.
Там нет движения, но есть пульсация; нет тепла, но есть взрывы запредельных температур.
Там нет времени, но есть Всегда.
Ты должен осмелиться заглянуть туда, за грань. За живую ткань жизни.
Прорви этот видимый мир. Он слишком прекрасен, чтобы быть правдой.
Все настоящее — страшно.
Так говорил Гарри-бес. И был он строг и абсолютно спокоен.
И не было в нем ничего от прошлого Гарри. Не было золота и мишуры. Была лишь тоска, и токи разрушительной страсти пронизывали пространство вокруг.