Жители Харчестера избегали ходить по этому проулку, предпочитая делать обход по соседним улицам.
И только приезжие в базарные дни заходили в подозрительный дом и без всяких предрассудков наслаждались обильной едой и выпивкой.
— Ба, — повторил мистер Ниггинс, — это ничего не доказывает, моя дорогая, хотя я не одобряю всех тех, кто компрометирует себя и рискует репутацией, посещая притон, наносящий ущерб чести нашего города.
Беседа о злосчастной улице на том и завершилась, ибо в комнату вернулась мисс Мюриель с великолепным кофейником из массивного серебра.
Когда зеленый шартрез разлили по рюмкам, все пришли к заключению, что было совершено преступление, и на столь успокоительной ноте расстались.
В коридоре Чарли чуть-чуть задержался, пока мисс Элоди помогала дядюшке Эйбу надеть пелерину, а Мюриель через открытую дверь смотрела на ласточек, собиравшихся в далекий осенний полет.
Матильда подошла к Чарли, пожала ему руку и прошептала: «Спокойной ночи».
В одиннадцать часов Харчестер спит так, как спит любой провинциальный городок.
Два ночных сторожа, которые обходят городские стены и встречаются шесть раз за ночь, решили на этот раз проводить дозор совместно и из осторожности спрятались в одну из будок, устроенных в нише крепостной стены, чтобы распить бутылку холодного пунша.
Так они отгородились от неприятных ночных случайностей. Башенные часы городской ратуши оказались единственным свидетелем, заметившим, как вдоль здания проскользнула чья-то тень, но поскольку куранты были изготовлены из железа и бронзы, ночной прохожий их не интересовал.
Тень поспешно углубилась в проулок, чье название приводило в негодование провинциальных Тартюфов, и толкнула приоткрытую дверь старого особняка.
Венецианская лампа не могла разогнать мрак в прихожей, столь же темной, как и проулок.
Заспанный слуга высунул голову из закутка и пробормотал несколько слов — он узнал гостя. Потом, волоча ноги, отвел в гостиную с «арабским столиком», зажег единственный газовый рожок и удалился.
Через пять минут дверь снова отворилась, и слуга поставил на стол бутылку вина и два бокала, сонным голосом объявив, что «дама уже явились».
Женщина вошла, кутаясь в длинную пелерину, и сбросила ее на стул.
Через мгновение мисс Матильда Джейзон с рыданием повисла на шее Чарли Ниггинса:
— Боже, бедняжка Чарли, что с нами станется?
— Мы должны бежать, — энергично заявил Чарли Ниггинс, — иначе все пропало!
— Да… вчера были Арабелла и Бетси. Завтра наступит наш черед.
— Думаю, вы правы, Тилли. Я все подготовил. Мы выберемся из города через южные ворота. Я спрятал автомобиль в зарослях ивняка неподалеку от дороги. Завтра будем в Лондоне, а вечером в пути на континент.
— Боже да внемлет вам, мой милый!
— Пошли, в полночь мы должны быть далеко.
— Я боюсь, — прошептала женщина, прижимаясь к Чарли.
— Кого, Тилли?
— Того, кто бродит по улицам Харчестера по ночам, — в страхе простонала она.
— Да, — вздрогнул он, — ужасная ночь!
Помог Матильде встать и накинуть на плечи плащ. Потом двинулся впереди нее по темной улице.
Они выбрались из улицы Утерянной Головы через калитку маленького садика, заросшего кустами и розовым лавром, откуда открывался вид на горделивые дома на улице Кедров.
Чарли вскинул голову и посмотрел на освещенное окно в одном из зданий.
— Дядюшка Эйб все еще бодрствует, — пробормотал он. И вдруг вздрогнул: на опущенной шторе появились две тени. — Дядюшка! А вы узнали вторую тень, Тилли?
— Нет, Чарли.
— Комиссар Брюстер!
— Мы должны уехать, уехать, уехать, — с тоской проговорила она.
Оба поспешили к крепостной стене.
Ночные сторожа уже давно прикончили огромную плоскую бутылку холодного пунша и крепко спали, а потому не заметили ночных беглецов, покинувших город через южные врата.
Через четверть часа крохотный автомобиль на полной скорости несся в сторону Лондона.
В этот самый час мистер Эйб Ниггинс, глядя на скатерть Арабеллы Слоуби, где красовался небольшой рисунок карандашом, читал комиссару Брюстеру курс античной истории:
— Безусловно, Брюстер, это кое-что значит. В последние века города часто изображались в виде гербов. Рим, Лондон, Париж, Гент, Брюгге имеют свое собственное изображение, выполненное в духе этого пакостного рисунка.
Набросок на скатерти относится к античному городу; на мой взгляд, это символическое изображение Вавилона, каким его находят на древних картах.