"Среди наших бед и несчастий, - писала мать, - есть только одна приятная новость, которую сообщаю тебе, хотя и с большим опозданием. Дядя Соломон выдал 15 августа сего года Амалию замуж за Иона Фридлендера. Ты, верно, знаешь его по Гамбургу. Говорят, что это прекрасный молодой человек, к тому же богатый, и ты, наверно, порадуешься за свою кузину. Дядя был так добр, что пригласил нас на свадьбу и прислал денег на дорогу, но мы не могли поехать из-за болезни отца и знаем только по слухам, что праздник вышел на славу и обошелся дяде чуть не в двенадцать тысяч талеров..."
Все завертелось перед глазами Генриха, узкие готические буквы письма расплылись и приняли фантастические формы. Слезы хлынули из глаз. Он закрыл лицо руками и упал на софу.
Все это время Гейне старался не вспоминать про свою неудачную любовь. Порой ему казалось, что он совсем забыл Амалию. Тогда Генрих думал, что это была не любовь, а юношеская глупость, создававшая какой-то идеал из обыкновенной, совсем незначительной девушки, Он ведь не мог не знать, что рано или поздно она выйдет за кого-нибудь замуж, а, скорее всего, именно за этого Иона Фридлендера, особенно ненавистного Генриху пошлого франта. Но почему же у него сейчас так болит сердце и скорбь кажется бездонной?..
Слезы несколько успокоили Генриха. Придя в себя, он почувствовал, что не может оставаться один. Ему захотелось на воздух, на улицу, к людям, к чужим, незнакомым, которые не увидят и не почувствуют, что он в горе, в глубоком горе.
Дождь уже прошел, но всюду стояли большие лужи.
Экипажи обдавали прохожих комьями липкой грязи, было уже совсем темно, тяжелые тучи окутали небо.
В окнах домов дрожали разноцветные огоньки. Генрих не знал, куда и зачем он идет. Ему хотелось шагать, шагать без конца но этим геометрически прямым берлинским улицам. Он не замечал ни пронизывающего октябрьского ветра, ни холодных струек воды, стекавших с деревьев, под которыми он проходил. Генрих промок и устал и, когда увидел на углу Шарлоттенштрассе ярко освещенное окно винного погребка Люттера и Вегенера, неожиданно для себя распахнул дверь и вошел туда. На него пахнуло теплом и смешанным запахом винных бочек, жареного мяса и острых кухонных специй. В низком сводчатом погребке стоял веселый шум. Табачный дым застилал глаза, и Гейне с трудом разыскал маленький свободный столик. Бойкая служанка подала ему бутылку рейнвейна и яичницу на раскаленной сковородке. Она взглянула на бледное лицо незнакомого посетителя и сказала:
- Вы, молодой человек, верно, у нас впервые?
Гейне пробормотал:
- Да-да... то есть нет.
Служанка, увидев его смятение, отошла к другому столику.
Вино заискрилось в высоком зеленом бокале. Гейне осушил его залпом; с непривычки у него закружилась голова, и вместе с тем мысли как-то прояснились, а по телу разлилась теплота. Сколько бы ни хотел Генрих отвлечься от тяжелых мыслей, они навязчиво одолевали его. Ну что, в самом деле, для него Амалия? И для чего ему эта холодная красота бездушной девушки? Он мысленно сравнивал ее с изображением мраморной Афродиты, богини любви, виденной, им в Дюссельдорфском музее.. По древнему преданию, Афродита вышла из пены морской на берег Кипра, и от такого чудесного рождения она холодна, как море. Гейне вынул записную книжку и карандаш. Под пьяный гул голосов, под звон бокалов и пивных кружек в голове поэта звучали слова, и строки сами ложились на бумагу:
Я тебя, пеннорожденную,
Вижу в блеске красоты.
Ведь супругою законною
Не моею стала ты.
Сердце, сердце терпеливое,
За измену ты не мсти
И безумство торопливое
Милой дурочке прости.
Да, он покажет пример великодушия и благородства.
Он прощает Амалии все, и из своей великой скорби он создаст маленькие песенки, которые прославят его.
- Какая неожиданная встреча! - услышал Генрих над головой знакомый голос.
Перед ним стоял Людвиг Роберт, как всегда стройный, изящный, в темно-синем сюртуке.
Генрих растерялся и прикрыл рукой написанное.
Роберт сказал, улыбаясь:
- Не очень подходящее место для творчества! Впрочем... я хочу вас пригласить к нашему столу, где целое созвездие творческих умов.
Генрих решительно покачал головой: он не пойдет, он болен, он хочет остаться один. Но Роберт взял его за руку и властным движением увлек в глубь погребка.
Там, почти у буфетной стойки, за прямоугольным столом шумно пировала группа людей. Стол был заставлен тарелками, бокалами, блюдами с недоеденным ужином.
Многочисленные бутылки свидетельствовали о том, что пир в разгаре. Роберт представил Гейне своим сотрапезникам. Гейне сразу узнал их: он их встречал на улицах, в кафе "Рояль", а одного - прославленного актера Людвига Девриента - не раз видел на сцене. Девриент первый протянул молодому поэту руку, отрывисто назвав себя глухим г.олосом. Восторженный поклонник его игры, Генрих с нескрываемым любопытством вглядывался в лицо Девриента. Худое и подвижное, оно как бы освещалось зловещим блеском глубоких черных глаз; пышные, иссиня-черные волосы окаймляли высокий лоб актера. Длинный крючковатый нос придавал особую оригинальность его лицу. Девриепт был худой, среднего, роста, но он до того перевоплощался на сцене, что иногда выглядел высоким. Девриент оживился, узнав, что молодой человек-племянник, гамбургского банкира Соломона Гейне, в чьем доме он бывал.
Гейне усадили за стол. Рядом с ним по одну сторону сидел Роберт, по другую - невысокий человек с густыми бакенбардами и странным лицом, чрезвычайно нервным и подвижным. Это был Эрнст Теодор Амадей Гофман, автор фантастических повестей и рассказов, художник, музыкант и в то же время скромный чиновник берлинского суда. Он сам уподоблялся некоторым своим героям: они днем корпели над ненавистными им бумагами, а ночью силой безумного воображения переносились в мир привидений, фей, кошмаров и ужасов. Гейне читал его произведения-и "Золотой горшок", и "Повелитель блох". Двойственное чувство вызывали у него эти причудливые повести, где, как в кривом зеркале, отражалась безрадостная жизнь людей, исковерканных строем прусской монархии. Одаренных от природы, искавших счастья героев Гофмана подстерегали на каждом шагу страшные, злые призраки, приносившие неисчислимые беды. Гейне поражало несравненное мастерство Гофмана, умевшего сделать убедительным все сверъестественное и далекое от настоящей жизни, и в то же время творения Гофмана отвращали его от себя тем, что они вызывали чувство безнадежности, отчаяния и страха.
Не обращая внимания на Гейне, Гофман сказал собеседнику, сидевшему напротив:
- Продолжайте, продолжайте, Граббе. В вашей речи слишком много разума, как всегда.
Дитрих Граббе, выглядевший гораздо старше своих двадцати лет из-за одутловатых щек и распухших красных глаз, лепетал тяжелым языком опьяневшего человека. Он жаловался на жизнь и в сотый раз говорил друзьям о серебряных ложках, которые дала ему мать, когда он отправлялся в Берлин учиться. Но те внимательно слушали его, потому что это была исповедь одаренного и несчастного поэта, никем не признанного и постепенно спивавшегося.
- Я уже принялся за третью ложку, и, когда съем ее окончательно, у меня останутся еще три чайных, шесть кофейных и одна суповая. Когда же их не станет, придется подтянуть живот. Мне надоело переписывать свои драмы и носить их по издательствам и театрам...
Граббе тяжело вздохнул и привычным движением вылил в рот стакан рейнвейна.
- Единственное мое утешение - в бутылке, - сказал он.
Людвиг Роберт взглянул на Гейне. Он почувствовал, какое тяжелое впечатление произвел на Генриха этот неудачник. Роберт мягко сказал, обращаясь к Граббе:
- Не пугайте господина Гейне. Он тоже ведь вступил на путь поэта.
Тут Граббе вскочил с места, подбежал к Гейне, стал порывисто трясти его руку:
- Так вы Гейне? Я не расслышал вашего имени, простите. Профессор Губиц, прочитав мою драму "Готланд"
сказал, чтобы я передал ее вам, потому что у вас такие же дикие фантазии, как у меня. Ха-ха-ха! Профессор чудак-он называет дикими фантазиями наши порывы к свободе и героизму! Вот, получите!