Осенью 1824 года, после путешествия по Гарцу, Гейне принялся приводить в порядок свои впечатления. Молодой студент с рюкзаком за спиной исходил пешком многие города Северной Германии-Эйслебен, Галле, Иону, Веймар, Готту, Эйзенах и Кассель. Горный массив Гарца с его вершиной Брокеп, прославленной в немецких народных сказаниях и в "Фаусте" Гёте, пленил Гейне своей живописностью. Он полюбил величественную суровую природу гор и хвойных лесов, он увидел простых людей-дровосеков и рудокопов, живших естественной трудовой жизнью. Он противопоставил сердечным и добропорядочным обитателям Гарца вылощенных и бессердечных горожан из светского общества, кичившихся своей "цивилизацией":
Фраки черные, чулочки,
Белоснежные манжеты,
Только речи и объятья
Жарким сердцем не согреты.
Сердцем, бьющимся блаженно
В ожиданье высшей пели
Ваши лживые печали
Мне до смерти надоели.
Ухожу от вас я в горы,
Где живут простые люди,
Где привольно веет ветер.
Где дышать свободней будет.
Ухожу от вас я в горы,
Где шумит густые ели,
Где журчат ключи и птицы
Вьются в облачной купели.
Вы, прилизанные дамы,
Вы, лощеные мужчины.
Как смешны мне будут сверху
Ваши гладкие долины!
Этими строками открывалась своеобразная книга "Путешествие по Гарцу", где содержалась ядовитая сатира на геттингенскую бесплодную ученость и жалкий педантизм бездарных профессоров, а наряду с этим - лирические описания природы и привлекательного в своей простоте быта жителей Гарца. В путевой дневник вошло много мелькнувших перед путешественником образов, случайных встреч-студентов, бродячих подмастерьев, туристов, горных мастеров, трактирных хозяев и служанок на постоялом дворе. Бытовые сцены кутежа пьяных буршей сменяются фантастическими снами, имеющими вполне определенное философское значение. Гейне рисует то забавную церемонию геттингснских юристов, справляющих культ богини правосудия Фемиды, то показывает призрак умершего философа Саула Ашера, утверждающего, что призраки не существуют. В этом первом большом прозаическом произведении Гейне столько юмора и сатиры на всю современную ему Германию, что оно сыграло роль разоблачительного документа. Не в рассуждениях, а в живых образах поэт осмеял отвратительные стороны феодально-дворянского общества. Сообщая друзьям о "Путешествии по Гарцу", которое должно было составить первый том "Путевых картин", Гейне предвидел, что он найдет многих друзей-читателей, но и столкнется с сопротивлением врагов.
Гейне написал "Путешествие по Гарцу" необычайно быстро - в каких-нибудь шесть недель. Он работал с большим подъемом и был захвачен своими мыслями.
Множество планов еще таилось в его голове: он писал историческую повесть "Бахарахский раввин"; он принялся за мемуары, где хотел рассказать не только о событиях из личной жизни, но и о своей многозначительной эпохе.
Одно тяготило поэта и мешало отдаться литературе до конца: он был обязан сдать экзамены и получить степень доктора прав. Наконец 3 мая 1825 года студиозус Гарри Гейне из Дюссельдорфа выдержал испытания, а вскоре и защитил диплом. Это была сложная процедура: Гейне защищал пять тезисов на латинском языке. Напыщенносерьезные профессора следили за ученым диспутом студентов-выпускников. Профессор Гуго, несмотря на реакционность взглядов, симпатизировал живому и находчивому студенту из Дюссельдорфа. Он не был большим любителем поэзии, но знал, что Гейне пишет стихи. Это дало ему повод сказать в заключительной речи, что Гейне, подобно Гёте, не только юрист, но и поэт. Гарри было лестно услышать такое сравнение с великим Гёте, но еще приятнее чувствовать, что он навсегда расстается с зубрежкой пандектов и другой юридической премудрости.
В этот день Гарри написал подробное письмо матери и подписал его: "Генрих Гейне, доктор прав".
Все это было хорошо, но что предпринять дальше?
Где поселиться, чем заниматься? Больше всего хотелось избавиться от материальной зависимости. Сколько ему приходилось уже слышать поучений от Соломона Гейне, сколько "благоразумных" людей советовало отказаться от поэзии! Но Гейне теперь твердо знал, в чем его призвание, и чувствовал в себе силы пойти своим путем. Когда Гарри задумывался об этом, ему невольно вспоминалось как-то написанное им ироническое стихотворение:
Давали советы и наставленья
И выражали свое восхищенье,
Говорили, чтоб только я подождал,
Каждый протекцию мне обещал.
Но при всей их протекции, однако,
Сдох бы от голода я, как собака,
Если б один добряк не спас,
Он за меня взялся тотчас.
Вот добряк! За мною он - в оба.
Я не забуду его до гроба!
Жаль, не обнять мне его никак,
Потому что я сам - этот добряк.
Все же, что делать? С чего начать? Стать частным адвокатом в Гамбурге? Защищать нечистоплотных биржевых маклеров и мошенников-купцов? Мысль об этом приводила Гарри в содрогание.
Гейне охотнее поступил бы на дипломатическую службу, но отстаивать интересы немецких князей... нет, на это он тоже не способен. Тогда надо уехать куда-нибудь... может быть, в Париж, искать страну, где дышится вольнее... Может быть, попытаться получить кафедру в Берлинском университете? В каком-нибудь другом университетском городе? А главное, писать стихи, прозу - все, что служит благородным идеям...
Пришло время покинуть Геттинген, названный Гейне "проклятым гнездом" учености. Денег оставалось мало, только на отъезд. Гарри колебался: то ли ехать в Люнсбург к родителям, то ли отправиться в Гамбург к дяде и показать долгожданный докторский диплом. Помог случай. Неожиданно дядя Соломон появился в Геттингенс проездом в Кассель. Свидание с племянником было очень кратким. Пока отдыхали лошади дорожной кареты, Соломон Гейне закусывал с Гарри за столом харчевни. Банкир был, по-видимому, в прекрасном настроении: похлопывал племянника по плечу, рассказывал веселые гамбургские происшествия. Гарри узнал, что дядя разошелся с бывшим компаньоном Гумпелем, ставшим его врагом, а Гирш, преданный, казалось, Соломону до мозга костей, перешел на службу к Гумпелю. Гарри улыбнулся, вспомнив Гирша и его поучения.
- Я понимаю, почему ты улыбаешься, - сказал Соломон Гейне. - Все вы в лес смотрите.
- Дорогой дядя! - воскликнул Гарри. - Я могу вам дать подписку в том, что никогда не перейду на службу к Гумпелю и не сделаюсь его племянником.
Соломон расхохотался:
- Хорошо сказано, Гарри! Если ты так пишешь, как говоришь, пожалуй, это можно читать. Но, слава богу, читающих людей становится все меньше, потому что читать опасно. Можно вычитать такие мысли, за которые тебя загонят в тюрьму. Подумай теперь о делах, господин доктор, и тогда тебе не придется писать.
"Дядя сел на своего конька", - с неудовольствием подумал Гарри, но сдержался и ничего не ответил. Это было к лучшему: спросив о здоровье племянника, Соломон Гейне полез в карман и, вынув пятьдесят луидоров, протянул их Гарри:
- Возьми это в награду за диплом и прежде всего поезжай на морские купанья. Надо избавиться от головных болей. У адвоката должна быть ясная голова.
...Так Гарри очутился в августе 1825 года на песчаном острове Нордерней, омываемом Северным морем. Издавна там жили поколения рыбаков. Беспросветная нужда, голод, безудержный риск выхода в море на жалких челноках при бурной погоде - все это знал Нордерней многие десятилетия. Рыбаки погибали в борьбе с волнами; молодежь обычно отправлялась в плавание на иностранных купеческих кораблях и нередко находила себе смерть в открытом море. Часто в жалких лачугах оставалось лишь женское население. Остров был красив своеобразной, дикой и привольной красотой: белые песчаные дюны служили естественным заслоном от своеволия морской стихии, и солнце, песок и вода составляли единую симфонию величественной природы. Нашлись предприниматели, решившие превратить Нордерней в модный курорт. Они построили купальни на берегу, казино с красивым рестораном и танцевальным залом, домики для курортных гостей, заведение для морских ванн.
Сюда приезжали на летний сезон прусские дворяне, надменные и внутренне никчемные, со своими женами, детьми и родственниками. Они валялись целыми днями на пляже, рассказывали сплетни, смеялись, курили, пили пиво, закусывали, а по вечерам шумели в казино и танцевали под визгливые звуки маленького оркестра. Местные жители,далекие от такой "цивилизации", с удивлением и любопытством смотрели на праздную жизнь приезжих и, наверно, в глубине души считали их дикарями.