Многие тупые головы, охотно погружавшиеся в волны Северного моря, не поняли происходящего в Париже и сохранили свою первородную глупость. А Гейне весь сиял от радости. Только бумаге вверял он свои чувства: "Один из тех неистовых, завернутых в ''газетную бумагу солнечных лучей ворвался мне в мозг, и все мои мысли горят ярким пламенем; Тщетно я погружаю голову в море. Никакая вода не погасит этот неукротимый огонь".
По ночам поэту снились самые причудливые сны.
Ему казалось, что он перебегает на чудовищно длинных ногах из Германии во Францию и обратно, стучится к немецким друзьям и знакомым, не дает им спать и стаскивает с постели. "Доброе утро! - кричит он им среди ночи. Радостные вести: французский петух пропел зарю!"
Одно видение сменялось другим. Толпа готических соборов в ужасе перед революцией обратилась в бегство из Баварии и других католических земель. На небе тоже произошло смятение, и в райских чертогах были открыты нараспашку все двери, а небесное воинство в страхе разбежалось и спряталось по углам.
В эти дни Гейне неустанно думал о родине. Способны ли его земляки совершить подвиг, подобно французам?
Скоро ли они сумеют найти достойное применение немецким дубовым лесам и построить из них баррикады для боев за освобождение?
Гейне не мог больше оставаться на Гельголанде. Он решил вернуться в Гамбург, хотя знал, что это небезопасно для него. В коротеньком письме к Винбаргу поэт писал: "Если в Германии разразится революция, моя голова будет не последней из тех, которые падут".
В Гамбурге Гейне убедился в том, что "солнце попрежнему элегически освещает широкую спину немецкого терпения". Каждую ночь поэту снится, что он укладывает чемоданы и отправляется во Францию. Эти мысли одолевают его и днем. Он действительно готовится к отъезду.
Весной 1831 года Гейне заканчивает деловые переговоры с Кампе, издающим его "Дополнения" к "Путевым картинам". В страстных строках поэта, направленных против аристократии и денежной буржуазии, звучат прямые отголоски трех июльских дней во Франции, свергнувших Бурбонов. Гейне прощается с немногочисленными друзьями, раздает им на память прочувствованные стихи, с горечью переживает предстоящую разлуку с матерью.
В начале мая поэт отправляется в путь. Неделю он проводит во Франкфурте-на-Майне, согретый приемом восторженной молодежи. "Вы не представляете себе, как здесь меня чествуют, - писал он в Гамбург. - Когда днем я вернулся домой, весь мой стол был покрыт визитными карточками посетителей".
Через Гейдельбсрг и Карлсруе Гейне добрался до германо-французской границы. В мае 1831 года поэт перешагнул границу, которая "отделяла страну филистеров от священной страны свободы".
V
ПАРИЖ
ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
Выкрики кондуктора дилижанса: "Париж!
Париж!", и голоса продавцов свежих кокосовых орехов пробудили от сна путешественников.
В прекрасное утро 20 мая 1831 года почтовый дилижанс доставил Генриха Гейне к воротам Сен-Дени.
Не прошло и двадцати минут, как Гейне уже был на бульваре Сен-Дени, среди толпы нарядно одетых парижан, словно сошедших с картинок модных журналов.
Он был ошеломлен внешним видом этого шумного, красивого города. Один из современников поэта так описал впечатление приезжего от французской столицы: "Кто приезжает сюда в первый раз, у того сразу делается головокружение. Улицы говорят слишком громко, и толпа слишком торопится и напирает. Столько идей на выставках или витринах, в памятниках, в плакатах и лицах, которые как бы заряж'ены и насыщены ими. Кажется, что попадаешь из спокойной и прохладной воды в котел, где собираются клокочущие пары и где бушуют и сталкиваются волны, сплетаясь между собой и отбрасываясь от раскаленной стенки пылающего металла. Куда уйти от этой горячки воли и мысли?.."
Гейне все казалось ослепительным и исключительно интересным: небо было особенно голубым, потому что на нем еще сверкали лучи пленившего его июльского солнца.
От пламенных поцелуев этого солнца были еще розовы щеки Лютеции (римское название Парижа), и на ее груди еще не совсем увял свадебный букет, хотя слова "свобода, равенство, братство" были уже местами стерты со стен домов.
Неудивительно, что на Гейне Париж произвел сразу чарующее впечатление. Виденные им прежде большие немецкие города Берлин и Мюнхен бледнели по сравнению с Парижем, а Дюссельдорф, Бонн, Люнебург и Геттинген уже казались большими деревнями.
Еще в XVII веке, когда Тридцатилетняя война разорила и обездолила Германию, Франция после Вест4'"альского мира 1648 года получила главенство на Европейском континенте. Уже в ту пору Париж насчитывал почти миллион жителей, двенадцать тысяч карет катилось по его улицам, и в аристократическом квартале Ссн-Жсрмен воздвигались великолепные особняки и дворцы. С того времени в течение полутора веков Париж отстраивался, все больше теряя остатки средневековой старины.
Только узкие, извилистые и темноватые улочки Латинского квартала напоминали о стародавней жизни города и придавали ему особое очарование. Величественные здания и памятники: Лувр, Биржа и Опера, Триумфальная арка, Вандомская колонна - все привлекало поэта.
В дни приезда Гейне в Париж сердце города билось между улицей Шоссе д'Антен и улицей Фобур Монмартр, на Больших бульварах, где круглые сутки кишела толпа дельцов и гуляк, авантюристов и неудачников, нищих и богачей. Недаром Бальзак писал, что нельзя было пересечь двух бульваров, чтобы не наткнуться на своего друга или врага, на чудака, который не дал бы повода для смеха или раздумья, на бедняка, который не выпрашивал бы су, или на водевилиста, ищущего темы.
С заходом солнца в трех тысячах модных лавок загорались газовые рожки, бульвары заполнялись толпами ищущих приключений и развлекающихся парижан. Французская пословица гласила: "Если богу становится скучно на небе, он открывает окно и глядит на парижские бульвары". Гейне с жадным любопытством бродил по городу, сдвинув на затылок белую шляпу, разглядывая лица прохожих и витрины магазинов.
В полночь, когда немецкие города давно уже спали и благонамеренные обыватели лежали под перинами, натянув на уши ночные колпаки, Париж жил кипуче и нервно: в Опере еще звучала бравурная музыка Доницетти, и танцоры неистово плясали в кабачках и кафе на бульваре Монмартра.
В этой лихорадочной атмосфере Гейне чувствовал себя как рыба в воде. Он шутливо писал своим друзьям, что когда рыб в воде спрашивают о самочувствии, они отвечают, что им живется, как Гейне в Париже.
Остановившись в маленьком отеле на улице Вожирар, Гейне поспешил повидаться с некоторыми немецкими земляками, жившими в политической эмиграции в Париже. Глядя на их хмурые лица, поэт понял, что они уже знают одну из самых страшных болезней на свете - тоску по родине. Тут Гейне невольно вспомнил слова известного деятеля Французской революции Дантона, сказавшего, что "нельзя унести отечество на своих подошвах".
На другой день после приезда Гейне посетил редакцию сен-симонистской газеты "Глоб". Из всех парижских изданий эта газета ему казалась наиболее близкой по духу, потому что она была воодушевлена идеями социального переустройства мира. Последователи покойного социалиста-утописта Сен-Симона тепло приняли немецкого поэта.
Двадцать второго мая в газете "Глоб" появилась заметка:
"Знаменитый немецкий писатель д-р Гейне с позавчерашнего дня находится в Париже. Это один из молодых и мужественных людей, которые защищают дело прогресса, не боясь, что они навлекут на себя ненависть придворных прихвостней и аристократов. Господин Гейне, исполненный серьезности и добросердечности, отдал свое перо защите народных интересов Германии, не придерживаясь, однако, ограниченного национализма. Его "Путевые картины" и статьи о бедствиях, недавно постигших его родную Рейнскую область, а также по истории Франции вызвали к нему огромный интерес". Примерно через месяц Гейне пишет Фарнгагену о том, что в Париже он "захлебывается в водовороте событий, волнениях современности, подземном гуле революции".