Он увидел, как шевельнулся рот, как полыхнуло зелёным светом, и всё исчезло.
Глава тридцать пятая Вокзал Кинг Кросс
Он лежал вниз лицом, слушая тишину. В совершенном одиночестве. Никто за ним не следил. Вообще никого здесь не было. Он даже не был полностью уверен, что он сам тут есть.
Прошло много времени, а может, и вообще никакого времени, и он сообразил, что, наверное, существует, что он больше, чем мысль без тела, потому что он лежит, определённо лежит, на чём-то. Значит, у него есть чувство осязания, и то, на чём он лежит, тоже существует.
Как только Гарри дошёл до этого заключения, то осознал, что лежит голый. Поскольку он был уверен в своём полном одиночестве, то его это не обеспокоило, разве что немного заинтересовало. Ему стало любопытно, не способен ли он видеть, если уж может осязать. Поднимая веки, он обнаружил, что у него есть глаза.
Он лежал в светящемся тумане; правда, тумана, похожего на этот, ему никогда не доводилось видеть. Не окружающее было скрыто клубящейся мглой, а, скорее, клубящаяся мгла ещё не превратилась в окружающее. Пол, на котором он лежал, был вроде белый, не тёплый, не холодный; он просто был, что-то плоское и пустое, чтобы было на чём находиться.
Он сел. Его тело оказалось целым. Он ощупал лицо. На нём больше не было очков.
Потом сквозь окружающее его бесформенное ничто до него дошли звуки: лёгкие мягкие удары, что-то стучало, колотило, боролось. Звуки, вызывающие жалость, но ещё и вроде неприличные. У него возникло неловкое чувство, что он подслушивает что-то тайное, постыдное.
В первый раз ему захотелось быть одетым.
Едва желание оформилось в его голове, как неподалеку оказалась одежда. Он взял её, и надел. Она была мягкая, чистая и тёплая. Невероятно, как это тут появилась, в тот миг, как он её захотел…
Он встал и посмотрел вокруг. Это что, вроде огромной Выручай-комнаты? Чем больше он глядел, тем больше ему было на что смотреть. Высоко над ним сверкала под солнцем огромная сводчатая стеклянная крыша. Может быть, это дворец. Всё — тихо и спокойно, только вот эти странные шлепки и хныканье где-то совсем рядом, в тумане…
Гарри медленно поворачивался на месте, и, казалось, окружающее создавало себя перед его глазами. Широко пространство, светлое и чистое, зал много больше Большого Зала, под этим самым ясным стеклянным куполом. Он был совершенно пуст. Единственный, кто тут был, это Гарри, а ещё…
Гарри шарахнулся, ему стало мерзко. Он определил то, что создавало шум. Оно походило на маленького голого ребёнка, скорчившегося на полу, с грубой и неровной, словно ободранной, кожей, и он, дрожал, лёжа под вокзальным креслом,[21] где его, нежеланного, оставили бороться за жизнь, затолкали от глаз подальше.
Гарри его испугался. Пусть существо было маленьким, и слабым, и израненным, он не хотел приближаться к нему. Но всё-таки подошёл поближе, готовый в любое мгновение отпрыгнуть. Скоро он стоял так близко, что мог бы дотронуться, но не мог заставить себя это сделать. Он чувствовал себя трусом. Он должен помочь этому существу, но оно ему отвратительно.
— Ты ему не поможешь.
Гарри крутанулся на месте. К нему шёл Альбус Дамблдор, бодрый, статный, в широкой мантии тёмно-синего, как ночное небо, цвета.
— Гарри, — он широко развёл руки, и обе его ладони были целые, и белые, и неповреждённые. — Ты удивительный мальчик. Храбрый, настоящий храбрец. Давай прогуляемся.
Ошеломлённый, Гарри пошёл за Дамблдором, и тот повёл его под высоким сияющим сводом, прочь от того места, где хныкал ободранный ребёнок, к двум креслам в некотором отдалении, которых Гарри раньше не видел. Дамблдор уселся на одно из них, а Гарри упал на другое, не сводя глаз с лица своего бывшего директора. Длинные серебряные волосы и борода, пронзительно-голубые глаза за очками-полумесяцами — всё такое, как он помнил. И всё-таки…
— Но вы же умерли, — сказал Гарри.
— О да, — сказал Дамблдор, как о чём-то само собой разумеющемся.
— Тогда… я тоже мёртвый?
— А, — широко улыбнулся Дамблдор. — Вот ведь вопрос, правда? В целом, мой дорогой мальчик, я думаю, что нет.
Они смотрели друг на друга; старый человек светло улыбался.
— Нет? — повторил Гарри.
— Нет, — сказал Дамблдор.
— Но…, - Гарри невольно поднял руку к шраму-молнии; казалось, он исчез. — Но я должен был умереть, я не защищался! Я думал позволить ему убить меня!
— И это, — сказал Дамблдор, — я думаю, и изменило всё.
Казалось, Дамблдор светится счастьем, ярким, как огонь; Гарри ещё не видел, чтобы кто-то был так полностью, без изъятия, доволен собой.
— Объясните, — потребовал Гарри.
— Но ты уже сам знаешь, — сказал Дамблдор, и покрутил большими пальцами.
— Я позволил ему убить меня, — сказал Гарри. — Разве не так?
— Ты сделал это, — кивнул Дамблдор. — Продолжай!
— Значит, та часть его души, которая была во мне…
Дамблдор энергично закивал, широкой ободряющей улыбкой побуждая Гарри продолжать.
— …её больше нет?
— О да! — сказал Дамблдор. — Да, ты её разрушил. Твоя душа цела, Гарри, и она только твоя.
— Но тогда…
Гарри с дрожью мотнул головой туда, где маленькое изувеченное создание дрожало под стулом.
— Что это, профессор?
— Что-то, чему ни ты, ни я не можем помочь, — сказал Дамблдор.
— Но если Волдеморт пустил Убийственное заклятие, — снова начал Гарри, — и никто в этот раз за меня не умер, как же я могу быть живым?
— Я полагаю, ты знаешь, — сказал Дамблдор. — Подумай о былом. Вспомни, что он сотворил, в своём невежестве, в своей жадности и жестокости.
Гарри думал. Он позволил своему взгляду бродить по тому, что их окружало. Точно, они сидели во дворце, только каком-то странном, где то тут, то там маленькие ряды кресел и кусочки ограждений, и по-прежнему ни души — только он, и Дамблдор, и крошечное существо под сиденьем. И тут ответ сам, без усилия, слетел с губ Гарри.
— Он взял мою кровь.
— Совершенно точно! — сказал Дамблдор. — Он взял твою кровь, и с её помощью восстановил своё живое тело! Твоя кровь, Гарри, в его венах, и защита Лили на вас обоих! Он сделал так, что пока он жив, живёшь ты!
— Я живу… пока он живёт? Но я думал… я думал, что всё наоборот будет! Я думал, что мы должны умереть вместе! Или это одно и то же?
Возня и хныканье существа, мучающегося позади, отвлекала Гарри, и он опять взглянул туда.
— Вы уверены, что мы ничего не можем сделать?
— Ему невозможно помочь.
— Тогда объясните… дальше, — сказал Гарри, и Дамблдор улыбнулся.
— Ты, Гарри, был седьмой Разделённой Сутью, Сутью, о создании которой он никогда не помышлял. Он довёл свою душу до такой неустойчивости, что она разорвалась, кода он совершил это невыразимо злое деяние, умерщвление твоих родителей и попытку убить ребёнка. Но то, что бежало из того дома, было ещё меньше, чем он считал. Он оставил позади не только своё тело. Он оставил частицу себя, захваченную тобой, предполагаемой жертвой, которая выжила.
И его познания оставались прискорбно неполными, Гарри! Волдеморт не озабочивается постижением того, что он не ценит. О домовых эльфах и детских сказках, о любви, верности и невинности Волдеморт не знает и не понимает в них ничего. Ни-че-го. Что во всём этом есть сила, превосходящая его силу, мощь, которую не превзойти никакой магией, эта правда никогда ему не давалась.
Он взял твою кровь, веря, что это добавит ему силы. Он принял в своё тело крошечную частицу тех чар, что наложила на тебя мать, когда умерла за тебя. Его тело хранит её самопожертвование, и пока существуют эти чары, живёшь и ты, и в этом — последняя надежда Волдеморта.
Дамблдор улыбнулся Гарри, а Гарри смотрел на него во все глаза.
— И вы знали это? Знали — всё это время?
— Я догадывался. Но мои догадки обычно бывают верными, — радостно сказал Дамблдор, и они замолчали, наверное, надолго, а существо позади хныкало и дрожало.
— Тут ещё, — сказал Гарри. — Ещё одна вещь. Почему моя палочка сломала ту, что была у него?
21
«… лёжа под вокзальным креслом.» В оригинале просто seat — «сиденье». Не только по «наводке» названия главы, но и в связи (полагаю) с «высокой, куполом, ясной стеклянной крышей» у меня сразу была картинка этакого кресла из зала ожидания (пластиковое, на металлических ножках и с такими же подлокотниками). Я его и вставил — отчасти потому, что просто «сиденье» — как-то неестественно звучит.