Ремус всегда подозревал, что эмпатия — его главное наказание. Все оборотни чувствуют эмоции, вот только для них это — запахи, которые помогают выжить. Чувствуешь агрессию — беги, иначе волки этим и не пользуются. Но, по всей вероятности, Ремус и сам по себе слишком сострадателен, потому что все эмоции он ощущает как свои и не может не ставить себя на место этого человека. О, как много сложных моментов подарило ему это умение.
Сейчас он не мог заставить себя не жалеть Беллатрикс. Образ сумасшедшей приспешница Волдеморта как-то не вязался с этой глубоко несчастной женщиной. Он помнил ее совсем плохо, буквально несколько моментов. Помнил высокомерную кузину Сириуса, красавицу-Блэк, тогда она посмотрела на него так, будто помоечный пес стоит у крыльца. Ремуса тогда еще удивило полное эмоциональное равнодушие этой девушки… тогда он еще не умел чувствовать эмоции так же тонко, как сейчас… А в следующий раз он увидел ее уже совсем иной. Безумной, безжалостной и смертоносной. Она смеялась, находясь в самом эпицентре битвы. Единственная женщина со стороны пожирателей. Говорили, что Волдеморт тот еще шовинист. Среди пожирателей смерти женщин практически и не было. И Белла, примкнувшая к ним за год до конца войны, была самой яростной сторонницей Темного Лорда.
Теперь же она страдала. И Ремус не знал, как к ней подступиться. А Сириус махал рукой, говорил, что бесполезно. Блэки, дескать, страдают долго и с удовольствием. Потом, правда, признался. Одри написала матери письмо. Девочка явно была похожа на Белс не только буйными кудрями, но и отвратительным характером. Безжалостна, как и многие дети… А может, просто напуганный ребенок, изо всех сил старающаяся «держать лицо». Написала, что пока не готова познакомиться с человеком, который причинил столько горя ее другу.
Сегодня эта ситуация обещала разрешиться: Сириус обещал привести детей к обеду, поэтому в доме царила нервозность с легким оттенком надвигающейся истерики. Беллатрикс, бледная и словно выцветшая, нервно комкала носовой платок. Андромеда, с ее-то отточенными манерами, смотрела на руки сестры с таким выражением… Ремус все боялся, что сейчас она просто не выдержит и отберет многострадальный платок.
Но вот снаружи послышался смех, шаги Сириуса, скрипнула многострадальная калитка, звонкие детские голоса восхищались садом, Блэк громко хохотал. И вот дверь открылась, по ногам подул морозный сквозняк, громче затопали ноги, сбивая с сапог снег, послышался хлопок аппарации Наны — молодой домовички Сириуса. И вот, наконец, они вошли в гостиную.
Гарри — довольно высокий, худощавый и выглядящий лет на четырнадцать, не меньше. Он рассеянно протирал очки-велосипеды, а черные вихры топорщились так знакомо. Вылитый Джеймс. Но вот он возвращается очки на место, поднимает взгляд и смотрит глазами Лили. Темно-зеленые, такие яркие, что невозможно не вспомнить ту единственную женщину, что могла похвастаться таким насыщенным цветом глаз. Одет по-магловски. Джинсы, свитер, на руке обычные часы на кожаном ремешке. Он привычными жестами, тоже такими знакомыми, подтягивает рукава свитера, оголяя руки почти до локтей. Джеймс всегда так делал. Ремус готов был поспорить, что Гарри расслабляет галстук на школьной форме, а за партой сидит, откинувшись на спинку стула, конспектируя лишь десятую часть даваемого материала. Их похожесть даже немного пугает.
Рядом с Гарри мальчик значительно крупнее его, но с лицом более детским, некоторая пухлость еще не успела стать взрослой солидностью. А вот голубые глаза смотрят внимательно, даже настороженно. Это, должно быть, кузен Гарри. Одеты они почти одинаково. Синие джинсы, по крайней мере, однозначно отличаются лишь размером. Вот только рукава Дадли не закатывает а, напротив, оправляет. Ремус, с его живым воображением, уже видел, как солидный мистер Дадли Дурсль тем же жестом будет поправлять запонки на рукавах рубашки.
А вот Одри поначалу было и не заметно. Она словно вынырнула из-за спины Сириуса, совсем маленькая рядом с рослыми Гарри и Дадли. Светлокожая, с густой копной мелких темно-каштановых кудрей. Острый подбородок, чуть пухлые щечки, крупные глаза и длинные ресницы — Одри походила на ожившую куклу. И наряжена как кукла. Красота Беллатрикс почти порочна, слишком яркая и низменная. А Одри — будто маленький ангелок. Она нерешительно улыбнулась и на щеках появились очаровательные ямочки.
Белс, до этого момента смирно сидящая в стороне, встала, уронив настрадавшийся платок на пол. И как-то внезапно комната пришла в движение. Гарри и Дадли отправились знакомиться с новыми взрослыми, Сириус уже травил байки о том, как весело они добирались на Ночном Рыцаре, только мать и дочь сделали несколько нерешительных шагов навстречу друг другу. Ремусу показалось, что за ту секунду, что он пожимал ладошку сына своего лучшего друга, между Беллой и Одри произошел какой-то бессловесный диалог. Потому что Белла упала на колени около дочери и, не сдерживая слез, обняла девочку. Одри так же плакала, нерешительно обнимая мать.
Они обе боялись этого момента. Белс — потому что дочь могла ее оттолкнуть, отказаться иметь что-то общее с такой матерью, она имела на это полное право. Одри же казалось, что она мечется в замкнутом круге, боясь признать себе, что всегда мечтала о маме, пусть даже такой.
Все в комнате замерли, только Сириус, посмеиваясь, сел на пол рядом с ними, обнимая обоих и что-то шепча. А потом встал, поднимая с пола Беллатрикс, и весело, будто ничего и не произошло, предложил:
— А давайте-ка мы оставим девочек дома, а сами пройдемся. Как идея?
Андромеда благодарно улыбнулась Сириусу:
— Я займусь обедом, а вы идите. Погуляйте. Только без навозных бомб, прошу.
Одри, взглянув на Гарри, нерешительно кивнула. Внезапно она осознала, что ей не помешает поговорить с матерью. Когда они украшали дома к Рождеству, Гарри отчитал подругу. С горечью признался, что он был бы рад увидеть своих родителей. А Одри отказывается от той, которую даже не знает.
— Сириус говорил, что там все было не так-то просто, — говорил Поттер, методично опутывая перила лестницы. — Как ты можешь быть уверенна, что твоя мать — непременно плохой человек.
— Но она плохой! — мотнула головой Одри. — Она…
— Исправила то, что натворила, — напомнил Гарри. — Невилл писал, что уже и его маме значительно лучше, хотя память пока не вернулась.
— Она это делает только чтобы я ей поверила, — упрямо буркнула Одри.
— Ну и что? Ты ведь тоже убирала дом, получая низкий балл. Хотя и ты и Говард знаете, что ты ненавидишь убираться. Что плохого в том, что она хочет измениться ради тебя? Это же замечательно.
— Мне не нужны родители, — продолжала стоять на своем Одри. — У меня есть дедушка.
— Я тоже люблю тетю, — пожал плечами Гарри. — И очень рад, что у нас с Дэ комнаты по соседству. Но я все равно хотел бы жить со своими родителями. И я знаю, что ты тоже этого хочешь. Все мы этого хотим.
Одри, недовольно посмотрев на друга, грустно вздохнула. Он прав. Она всегда мечтала о маме, которая бы выбирала с ней платья и дарила куклы. Как тетя Пэт… только это была бы ее мама. И ей можно было бы рассказать все-все-все, нажаловаться на Гарри, который постоянно умничает, и на Дадли, который просто невозможен… и даже на деда, который опять заставил учить основы медицины в качестве наказания.
И теперь девочка опять взглядом благодарила Гарри. Она еще не знает, какая она — ее мама, но уже рада, что все же пришла сюда. Словно лопнула струна, не дававшая ей расслабиться с того времени, когда пришло то письмо от Сириуса Блэка.
Белс же боялась даже отпустить руку своей дочери. Маленькая ладошка, светлая кожа, яркий румянец на щечках. Она именно такая, как мечталось. Ее идеальная дочурка. И приходилось сдерживать себя, ведь больше всего хотелось просто обнимать ее и не отпускать ни на секунду.
На улицу, громко топая и хохоча, вывались старшие и младшие мародеры, Андромеда, улыбнувшись, исчезла за дверью, а Белс и Одри остались в гостиной. Первая постоянно спрашивала. Ее интересовало все — какой у Одри любимый цвет, десерт, предмет в Хогвартсе, что любит ее дочь делать на выходных, нравится ли ей гулять на природе, летать на метле, в какие игры она играла в детстве, под какую сказку засыпала. Одри, поначалу опешившая от такого напора, постепенно даже начала смущаться от того, с какой жадностью Беллатрикс ее слушала.