Гермиона положила руку ему на лицо:
— Как бы мне хотелось, чтобы этого охранника здесь не было.
— Почему? То есть, кроме очевидного?
— Ну, если это наши последние минуты вместе, у меня есть идеи получше, как их провести.
Он слегка улыбнулся:
— О. Я думал, это и было очевидным.
Она выпрямилась:
— Может, нам все равно это сделать? Какое нам дело до охранника?
Ее щеки вспыхнули от столь нехарактерного для нее вызывающего предложения.
Брови Гарри взлетели вверх:
— Так, давай разберемся. Ты хочешь заняться со мной сексом в камере, на глазах у охранника, в то время как мой главный враг готовится к нашим скорым смертям?
— Ну... когда ты это так говоришь...
— Понятно. А какие еще клише из дешевых юмористических любовных романов ты сейчас хочешь воплотить в жизнь?
— В голову приходит только одно: умолять, чтобы ты зачал мне ребенка, чтобы у меня после твоей преждевременной кончины остался хотя бы он.
Она не могла поверить, что они шутили в такое время, но что еще было делать? Только заламывать руки от отчаянья, пока не сойдешь с ума.
Гарри засмеялся:
— Ах да, конечно. Но разве на тебе не должна быть блузка с огромным декольте и длинная развевающаяся юбка с разрезами до бедер?
— Только если бы ты отрастил волосы до лопаток и надел пиратскую рубаху, расстегнутую до пупка. Потом нам нужно было бы крепко обняться перед вентилятором, и желательно, чтоб декольте у меня было по самое не балуй, а за спинами у нас была цепь шотландских гор.
— Как мы это назовем? Нет, подожди, я знаю... “На Ней Была Черная Бархатная Кошечка”(все тот же костюм типа комбинезона — прим. пер.).
— Нет, нет... “Хогвартские Страсти”.
— “Страсть и Зелья”!
— “Дикие Колдуны с Очень Длинными Палочками”! — выпалила она, тут же захохотав. Гарри схватился за живот, из глаз его потекли слезы. — О Боже... мы же скоро умрем, да?
— Скорее всего, — сквозь смех выдавил он. Смех постепенно перешел в напряженное молчание; они сидели тихо, не глядя друг на друга. Не смотря на эту вспышку веселья, ситуация была по меньшей мере ужасной. Гермиона в оцепенении сидела на месте, ощущая лишь холодный камень, на котором они сидели, и его руку, медленно рисующую круги на ее талии.
— Слишком рано, — наконец сказала Гермиона. Гарри промолчал, только крепче обнял ее. Она прижалась к нему, пытаясь вспомнить, чувствовала ли она себя когда-нибудь такой усталой. Казалось, прошла целая жизнь с того момента, как они этим утром проснулись в доме Даны. — Мне еще столько всего нужно тебе сказать, — прошептала она.
— Знаю, — ответил он. Она взглянула ему в глаза и увидела там тысячи снов, что не осмелились ей присниться, и все, о чем она в тайне мечтала. Весь окружающий мир исчез, остались лишь его зеленые глаза, полные чего-то, что она даже не могла описать. Я всю жизнь ждала, чтобы мужчина так на меня посмотрел, подумала она про себя. Она обвила руками его плечи и крепко прижала его к себе, зажмурив глаза и пытаясь хоть сколько-нибудь насладиться чувством комфорта от его надежных объятий. Одной рукой он гладил ее по спине, а второй копался у нее в волосах. Щеку ей царапала грубая шерсть его плаща, и она вцепилась в нее как в собственную жизнь. — Все не так должно было быть, — сказал он хриплым голосом.
— Тсс, — шикнула она. — Не говори об этом.
— У нас должны были быть годы...
— Мы не можем изменить прошлое, а завтра у нас может уже и не быть. У нас есть только сегодня, придется довольствоваться этим.
— Я тебя люблю, — шепнул он ей на ухо. — Если бы у меня были сотни лет и все слова, когда-либо написанные, я не смог бы сказать, насколько сильно, — он уткнулся щекой ей в волосы. — И вот теперь ты здесь по моей вине.
— Не надо, — повторила она. — Все, что я сделала, я сделала по своей собственной воле. Это не твоя вина.
— Почему ты не осталась? — сказал он голосом, полным безнадежности.
— Я не могла. Ты хочешь знать, почему? — она отстранилась и посмотрела на него. — Потому что, как бы банально это ни звучало, ты единственный мужчина, которого я когда-либо по настоящему любила, и я любила тебя всю свою жизнь. Вот что я хотела тебе сказать, — она вздохнула, будто это предложение отняло у нее последние силы. — Ладно, теперь можно и умирать.
Он в полуулыбке приподнял уголок рта:
— Да, давайте сюда ваши Обращения и уделы хуже смерти, мы готовы.
Лишь пару минут назад их легкомыслие сняло напряжение... теперь от легкомыслия ничего не осталось, а то, чего с его помощью пытались избежать, вернулось на место. Гермиона закрыла глаза, силой воли сдерживая слезы. Она почувствовала, как Гарри наклонился вперед и накрыл ее губы своими. Обрадовавшись отвлечению, она прижалась к нему, расслабляясь в его объятьях. Несколько секунд они целовались нежно, аккуратно, будто каждый боялся, что другой разобьется вдребезги. Вдруг он остановился и отстранился. Гермиона недоуменно открыла глаза и увидела у него на лице наистраннейшее выражение... будто он не был уверен, где он и что делает. Она стала очень четко ощущать прикосновения, его рука стала гладить ее по талии намного шире и быстрее. Она чувствовала, как ускоряется его пульс, а следом за ним и ее. Между ними пробежала горячая искра; она схватила его за плечи, и он прижал ее к груди; они впились друг другу в губы с такой силой, что мог бы остаться синяк.
Хоть сколько-нибудь впечатлительный наблюдатель почувствовал бы, как краска приливает к лицу, при виде столь пылкой сцены. Если бы он стал наблюдать дальше, ему могло бы вспомниться время, когда он сам был вовлечен в такие страстные объятья, ведь было ясно, что двое обнимающихся никак не могут друг другом насытиться. Они целовались с такой жадностью, что могло показаться, что они намерены друг друга поглотить. Мужчина так сильно прижимал к себе женщину, будто хотел объединить два тела в одно; женщина руками хваталась за него так, будто он был единственным, что не дает ей упасть в темную, дегтярно-черную пропасть.
Но Гермиона не видела этого с подобной объективностью, она лишь чувствовала, что горит. Она ощущала его губы на своих, мускулы его спины под своими руками; она чувствовала, как его рука скользнула ей под рубашку, как его до ужаса горячие пальцы обжигали кожу. Она лицом ощущала его дыхание, ощущала, как кровь стучит в висках; в мыслях звенел вопрос, даже когда ее язык углублялся в его рту, и она ощущала его руку у себя на груди, на уме все равно был вопрос, тот, на который она не была уверена, что хочет получить ответ, но должна была задать.
— Гарри, — промямлила она ему в губы.
— Хммм, — отозвался он, не останавливаясь. Она положила руки ему на грудь и заставила себя оттолкнуть его. На его лице появилось недоуменное выражение. — Что? Что-то не так?
Она не стала останавливаться, чтобы перевести дыхание, боясь, что потеряет кураж:
— Что ты есть? — выдохнула она. — Что ты есть?
Он долго на нее смотрел, потом понурился и уронил голову на грудь:
— Извини.
— Что ты есть? — повторила она. — Она сказала, что ты... единственный в своем роде, — он вяло кивнул. — Ради Бога, Гарри, что ты есть?
Он поднял голову, и на лице у него было настолько тревожное выражение, что она еще больше испугалась ответа.
— А как ты думаешь?
— Я не знаю, что имела ввиду Аллегра, но я скажу, каким я тебя знаю, — она пригладила его растрепанные волосы. — Ты хороший человек, но у тебя есть недостатки. Ты герой, но скромный. Ты опасен, но осторожен. Ты могущественен, но неуверен. Ты смешишь меня и обнимаешь, когда мне грустно. Ты очень хорошо играешь в квиддич, ты прекрасно танцуешь, ты добр к детям, ты обожаешь мороженное, и я тебя люблю.
Он наклонился вперед и медленно, неторопливо поцеловал ее в холодный и влажный лоб:
— Кем бы я ни был, оно не изменит ничего из этого, — сказал он.
— Почему ты так боишься мне сказать? Что может быть настолько ужасно?
— В том-то и дело, это совсем не ужасно. Это может даже быть прекрасным. Я не столько боюсь тебе рассказать, сколько боюсь того, что я есть. Мне понадобилась большая часть моей жизни, чтобы осознать и принять тот факт, что... в большей части всего плохого, что со мной случалось, на самом деле виноват я сам.