К тому времени, как на кухне появился Дадли со своей матерью, Гарри уже дожаривал яичницу. Дадли был очень похож на дядю Вернона. У него было огромное розовое лицо, чуть-чуть шеи, маленькие водянистые голубоватые глазки и густые светлые волосы, плоско облегающие его крупную толстую голову. Тётя Петуния частенько приговаривала, что Дадли похож на ангелочка; по мнению Гарри, он был похож на поросёнка в парике.
Гарри уместил тарелки, полные яичницы с ветчиной, на обеденном столе — с большим трудом, поскольку места там оставалось в обрез. Дадли тем временем пересчитывал подарки. Лицо его помрачнело.
— Тридцать шесть, — промолвил он, глядя на отца и мать. — На два меньше, чем в прошлом году.
— Но ведь ты ещё не посчитал подарок от тёти Маргариты, милый — вон он, под той большой коробкой от мамочки и папочки.
— Ну вот, тогда тридцать семь, — сказал Дадли, багровея.
Гарри, подметив первый признак надвигающейся серьёзной истерики, принялся быстро заглатывать свою порцию ветчины — на случай, если Дадли снова захочется опрокинуть стол.
Тётя Петуния, должно быть, тоже почуяла неладное, и быстро прибавила:
— А когда мы будем сегодня в городе, мы купим тебе ещё два подарка. Ладно, цыпочка? Ещё целых два подарка. Тогда всё будет хорошо, верно?
Дадли задумался. Это ему давалось явно нелегко. Наконец он медленно выдавил:
— Значит, у меня будет тридцать… Тридцать…
— Тридцать девять, золотце, — закончила за него тётя Петуния.
— Ага, — Дадли тяжело плюхнулся на стул и цапнул ближайший к себе свёрток. — Ну, ладно.
Дядя Вернон хмыкнул.
— Этот парень, он своего не упустит — весь в отца. Молодцом, Дадли!
Он потрепал Дадли по затылку.
Тут зазвонил телефон, и тётя Петуния вышла поговорить в гостиную. Гарри и дядя Вернон остались наблюдать, как Дадли срывает обёрточную бумагу с гоночного велосипеда, видеокамеры, радиоуправляемой модели самолёта, шестнадцати новых дисков с играми для компьютера и нового видеомагнитофона. Не успел он добраться до золотых наручных часов, как тётя Петуния вернулась — она выглядела сердитой и озабоченной одновременно.
— Плохо дело, Вернон, — сказала она. — Миссис Фигг сломала ногу. Она сегодня его взять не сможет.
С этими словами последовал резкий кивок головой в сторону Гарри.
Дадли в ужасе широко распахнул рот, а у Гарри сладко ёкнуло в груди. Каждый год в день рождения Дадли родители брали его и кого-нибудь из его приятелей с собой в город — кататься на аттракционах, обжираться гамбургерами и смотреть кино. И каждый год они оставляли Гарри одного — то есть наедине с миссис Фигг, выжившей из ума старушенцией с соседней улицы. Гарри её терпеть не мог. Весь её дом насквозь провонял тушёной капустой, и миссис Фигг всегда заставляла его разглядывать вместе с ней альбом с фотографиями всех кошек, которых она держала за всю свою жизнь.
— Ну, что? — промолвила тётя Петуния, злобно глядя на Гарри, словно он это нарочно подстроил.
С одной стороны, Гарри понимал, что ему должно быть жаль миссис Фигг и её сломанную ногу, но когда он напоминал себе, что он теперь ещё целый год не увидит портретов Мурки, Бубенчика, Снежка и Пушка, жалость куда-то испарялась.
— Может, позвоним Маргарите? — предложил дядя Вернон.
— Не говори ерунды, Вернон, она его не переносит.
Семья Дурсли часто обсуждала Гарри таким образом — как будто его не было в комнате, или, вернее, как будто он принял форму чего-нибудь противного и вдобавок глупого, что понять их никак не могло, к примеру, слизняка.
— А как насчёт этой твоей, как её… Ивонны?
— Да в отпуске она, на Майорке, — огрызнулась тётя Петуния.
— Я могу остаться здесь, — с надеждой подал голос Гарри (ему светило наконец-то посмотреть по телевизору те передачи, которые он хотел увидеть, а может быть, и до компьютера дело дойдёт…)
Тётя Петуния поглядела на него так, как будто она только что проглотила целый лимон.
— Чтобы тут от дома камня на камне не осталось? — прорычала она.
— Да не взорву же я его, — начал было Гарри, но его уже никто не слушал.
— Вообще-то, мы могли бы прихватить его в зоопарк, — медленно произнесла тётя Петуния. — Оставить в машине…
— Э, нет, машина новая, я не пущу его там сидеть одного…
Дадли принялся громко рыдать. На самом деле он вовсе не плакал — уже много лет в этом не было никакой надобности — но он знал, что если скривить лицо и зареветь, то мамочка сразу же сделает всё, что ему нужно.
— Дадлечкин, душечкин, не плачь, мамочка не позволит ему испортить твой самый главный день, — запричитала она, заключая его в свои объятья.