— Благодарю, — кротко ответил Дамблдор.
Не взглянув на Гарри, он первым делом прошел к жердочке у двери, вытащил из внутреннего кармана мантии крохотного и страшненького, бесперого Фоукса и осторожно положил его на поднос с мягким пеплом, под золотой шест, где обычно восседал взрослый Фоукс.
— Ну, Гарри, — Дамблдор, наконец, отвернулся от птенца, — полагаю, тебя обрадует известие, что ночные события не причинили серьезного вреда никому из твоих соучеников.
Гарри попытался ответить: «Хорошо», но не смог выдавить из себя ни звука. Ему показалось, что Дамблдор напоминает о масштабах причиненного им вреда, и, хотя Директор, впервые за долгое время, смотрел в глаза, хотя выражение его лица было скорее доброжелательным, чем осуждающим, но Гарри не мог вынести его взгляда.
— Мадам Помфри всех подлечит, — добавил Дамблдор. — Нимфадоре Тонкс придется некоторое время провести в святом Мунго, но, похоже, все обойдется.
Гарри удовольствовался кивком ковру, который все светлел по мере того, как бледнело за окнами небо. Он не сомневался, что портреты по стенам жадно ловят каждое слово Дамблдора и мучаются в догадках, где же Дамблдор с Гарри побывали, и отчего пострадали люди.
— Гарри, я понимаю, что ты чувствуешь, — чуть слышно сказал Дамблдор.
— Нет, не понимаете, — возразил Гарри.
Его голос прозвенел неожиданно громко и твердо — в душе вскипела раскаленная добела ярость: о его чувствах Дамблдор и понятия не имеет.
— Видали, Дамблдор? — лукаво заметил Финеас Нигеллус. — Ни в коем случае не пытайтесь понять учеников. Они терпеть этого не могут. Для них куда лучше пребывать в трагическом непонимании, погрязать в жалости к себе, самим расхлебывать…
— Довольно, Финеас, — прервал его Дамблдор.
Гарри повернулся к Дамблдору спиной и предпочел уставиться в окно. Вдалеке виднелся квиддичный стадион. Однажды туда заявился Сириус в облике лохматого черного пса, чтобы посмотреть, как Гарри играет… наверное, приходил взглянуть, так ли он хорош, как Джеймс… А Гарри ни разу не поинтересовался…
— Гарри, незачем стыдиться своих чувств, — раздался голос Дамблдора. — Напротив… способность испытывать подобную душевную боль — это величайшее твое достоинство.
Гарри ощутил, как ярость расплавленным металлом заливает все внутренности, пылает в жуткой пустоте и наполняет жгучей жаждой изувечить Дамблдора за это спокойствие и эти пустые слова.
— Вот как, мое величайшее достоинство? — голос у Гарри дрогнул, он не сводил глаз с квиддичного стадиона, но уже не видел его. — Вы даже не догадываетесь… не понимаете…
— Чего не понимаю, — спокойно уточнил Дамблдор.
Это было уже чересчур. Гарри повернулся, содрогаясь от бешенства.
— Я не хочу говорить о том, что чувствую, устраивает?
— Гарри, такие страдания доказывают, что ты по-прежнему — человек! Подобная душевная боль — удел людей…
— ТОГДА! Я! НЕ ХОЧУ! БЫТЬ! ЧЕЛОВЕКОМ! — заорал Гарри, схватил с тонконогого столика изящный серебряный прибор и запустил им в стену.
От удара прибор разлетелся на сотню мелких кусочков. С картин понеслись рассерженные и испуганные восклицания, а портрет Армандо Диппета фыркнул: «Ну и ну!»
— А МНЕ ПЛЕВАТЬ! — завопил на них Гарри, сгреб луноскоп и швырнул его в камин. — НАДОЕЛО, НАСМОТРЕЛСЯ, ВЫЙТИ ХОЧУ, ПОКОНЧИТЬ С ЭТИМ ХОЧУ, ТЕПЕРЬ МНЕ ВСЕ РАВНО!..
Столик, на котором прежде стоял серебряный прибор, постигла та же участь. Он вдребезги разбился об пол, ножки покатились в разные стороны.
— Тебе не все равно, — проговорил Дамблдор. Он не шелохнулся, не сделал ни малейшей попытки остановить разгром кабинета. Выражение лица у него было спокойное, почти отрешенное. — Тебе настолько не все равно, что кажется, будто эта боль высасывает всю кровь из жил.
— МНЕ! ВСЕ РАВНО! — проорал Гарри, чуть не сорвав горло, и на миг обуяло желание наброситься и сокрушить Дамблдора как прибор, разбить это спокойное старческое лицо, встряхнуть его, изувечить, пусть он почувствует хоть малую толику того ужаса, что владел им самим.
— О, нет, — еще спокойнее возразил Дамблдор. — Ты потерял мать, отца и самого близкого человека, какого только знал. Конечно, тебе не все равно.
— ВЫ НЕ ПОНИМАЕТЕ, ЧТО Я ЧУВСТВУЮ! — вскричал Гарри. — ВЫ! СТОИТЕ ТУТ! ВЫ…
Но слов не хватало, разгром не помогал, хотелось бежать, бежать без оглядки, куда угодно, лишь бы не видеть обращенные к нему ясные голубые глаза, не видеть это ненавистное, спокойное старческое лицо. Он развернулся и бросился к двери, вцепился в дверную ручку и рванул изо всех сил.