Гарри был не в состоянии говорить. Финеас Найджелус не знал, что Сириус мертв, а Гарри не мог сообщить ему об этом. Сказать это вслух означало сделать смерть Сириуса окончательной, свершившейся, невосполнимой.
Еще несколько портретов зашевелились. Охваченный ужасом при мысли, что его будут расспрашивать, Гарри пересек комнату и дернул за дверную ручку. Она не повернулась. Он был заперт внутри.
— Я надеюсь, это означает, — сказал тучный, красноносый колдун, чей портрет висел на стене позади директорского стола, — что Дамблдор скоро к нам вернется?
Гарри обернулся. Колдун рассматривал его с большим интересом. Гарри кивнул и снова дернул за дверную ручку, но она осталось неподвижной.
— Чудесно, — сказал волшебник. — Без него было весьма тоскливо, воистину, весьма тоскливо.
Он восседал на похожем на трон стуле, на котором он был нарисован, и приветливо улыбался Гарри.
— Дамблдор, очень высоко вас ценит, о чем вы, уверен, знаете, — сказал он успокаивающе. — Да, он вас очень уважает и ценит.
Ощущение вины, которое заполняло всю грудную клетку Гарри подобно чудовищному, тяжкому паразиту, заставило его душу корчится и извиваться. Гарри не мог больше терпеть это, он не мог больше оставаться самим собой, он никогда так остро не ощущал себя заточенным внутри своей собственных головы и тела, никогда ему так страстно не хотелось быть кем-нибудь другим…
Пустой камин взорвался изумрудно-зеленым пламенем. Гарри отскочил подальше от двери, уставившись на человека, вращающегося за решеткой. Когда из пламени появилась высокая фигура Дамблдора, колдуны и ведьмы на стенах вокруг активно зашевелились, многие из них издавали приветственные крики.
— Спасибо, — мягко произнес Дамблдор.
Он не посмотрел на Гарри, вместо этого он направился к насесту около двери, вынул из внутреннего кармана своей мантии крошечного, уродливого, неоперенного Фоукса, и бережно поместил в поднос мягкого пепла под золотым насестом, на котором обычно сидел полностью выросший Фоукс.
— Ну что же, Гарри, — сказал Дамблдор, отворачиваясь наконец от птенца, — ты будешь рад услышать, что ни один из твоих друзей-учеников не пострадал серьезно в результате ночных событий.
Гарри попробовал сказать «Хорошо», но не издал ни звука. Ему казалось, что Дамблдор напоминает ему о том, сколько вреда он причинил, и хотя Дамблдор на этот раз смотрел прямо на него, и взгляд у него был скорее доброжелательный, чем обличительный, Гарри не мог встретиться с ним глазами.
— Мадам Помфри занимается всеми, — сказал Дамблдор. — Нимфадоре Toнкс, судя по всему, придется провести некоторое время в больнице Св. Мунго, но она полностью поправится.
Гарри удовлетворился тем, что кивнул ковру, который становился все светлее по мере того, как бледнело снаружи небо. Он был уверен, что все портреты в комнате слушали Дамблдора и ловили каждое слово, желая узнать, где были Дамблдор и Гарри и откуда взялись чьи-то ранения.
— Я знаю, что ты сейчас чувствуешь, Гарри, — сказал Дамблдор очень спокойно.
— Нет, не знаете! — ответил Гарри, и его голос прозвучал неожиданно громко и твердо — раскаленный добела гнев бушевал внутри него: Дамблдор понятия не имел о его чувствах.
— Видите, Дамблдор? — хитро произнес Финеас Найджелус. — Никогда не пытайтесь понять учеников. Они это ненавидят. Им гораздо больше нравиться быть трагически непонятыми, упиваться жалостью к себе, вариться в собственной…
— Достаточно, Финеас, — сказал Дамблдор.
Гарри решительно повернулся спиной к Дамблдору и посмотрел в окно. Вдалеке виднелся квиддичный стадион. Сириус появился там однажды в образе лохматого черного пса: так он мог наблюдать за тем, как Гарри играл; наверное, он пришел посмотреть, был ли Гарри столь же хорош, как Джеймс… Гарри так никогда и не спросил его…
— Нет никакого стыда в том, что ты чувствуешь, Гарри, — произнес голос Дамблдора. — Напротив, способность испытывать такую боль — твоя самая большая сила.
Гарри почувствовал, что раскаленный добела гнев, кипевший в ужасной пустоте, лизнул его нутро, заполняя его желанием оскорбить Дамблдора за его спокойствие и пустые слова.
— Значит, моя самая большая сила? — сказал Гарри срывающимся голосом, глядя на квиддичный стадион, но больше не видя его. — Вы понятия не имеете… вы не знаете…
— Чего я не знаю? — спросил Дамблдор спокойно.
Это было уже слишком. Гарри повернулся, дрожа от гнева.
— Я не хочу говорить о том, что чувствую, ясно?
— Гарри, то, что ты так страдаешь, доказывает, ты — человек! Эта боль — часть человеческого бытия.
— ТОГДА — Я — НЕ — ХОЧУ — БЫТЬ — ЧЕЛОВЕКОМ! — заорал Гарри, и, схватив хрупкий серебряный прибор с тонконогого стола рядом с собой, швырнул его через всю комнату. Прибор рассыпался о стену на сотню крошечных осколков, с нескольких картин послышались гневные и испуганные крики, а портрет Армандо Диппета сказал: "Даже так?!"
— МНЕ ПЛЕВАТЬ! — закричал на них Гарри, схватил луноскоп и бросил его в камин. — С МЕНЯ ХВАТИТ, Я ВИДЕЛ ДОСТАТОЧНО, Я ХОЧУ ВЫЙТИ, Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ЭТО ЗАКОНЧИЛОСЬ, МНЕ ТЕПЕРЬ ВСЕ РАВНО!
Он схватил стол, на котором стоял серебряный прибор и отшвырнул его тоже. Тот разбился об пол, и его ножки разлетелись в разные стороны.
— Тебе не все равно, — произнес Дамблдор. Он не вздрогнул и не сделал ни малейшей попытки остановить Гарри, уничтожающего его кабинет. Выражение его лица было спокойным, почти безмятежным. — Тебе не все равно до такой степени, что тебе кажется будто ты смертельно истекаешь кровью от этой боли.
— МНЕ — ВСЕ РАВНО! — Гарри закричал так громко, что почувствовал: его горло может разорваться. На секунду ему захотелось подскочить к Дамблдору и изломать его тоже, разбить это спокойное старое лицо, потрясти его, уязвить, заставить его почувствовать хотя бы крошечную долю того кошмара, который был внутри него.
— О нет, тебе не все равно, — произнес Дамблдор еще более спокойно. — Теперь ты потерял свою мать, своего отца и самого близкого, родного человека после родителей. Конечно же тебе не все равно.
— ВЫ НЕ ЗНАЕТЕ, ЧТО Я ЧУВСТВУЮ! — взревел Гарри. — ВЫ — СТОЯ ТАМ — ВЫ…
Но слов больше не хватало, от битья вещей больше не было облегчения, ему хотелось бежать, бежать не оглядываясь, и оказаться где-нибудь, где он не будет видеть эти глядящие на него ясные синие глаза, это ненавистное спокойное старое лицо.
Он повернулся на каблуках, подбежал к двери, опять схватился за дверную ручку и дернул за нее.
Но дверь не открылась. Гарри развернулся к Дамблдору.
— Выпустите меня, — произнес он, дрожа с головы до пят.
— Нет, — сказал Дамблдор просто.
В течение нескольких секунд они смотрели друг на друга.
— Выпустите меня, — опять произнес Гарри.
— Нет, — повторил Дамблдор.
— Если вы этого не сделаете, если вы будете удерживать меня здесь, если вы меня не отпустите…
— В любом случае, можешь продолжать уничтожение моего имущества, — сказал Дамблдор невозмутимо. — Осмелюсь заметить, у меня его слишком много.
Он обошел вокруг стола и сел за него, наблюдая за Гарри.
— Выпустите меня, — произнес Гарри ледяным и почти столь же спокойным, как у Дамблдора, голосом.
— Нет, пока я не выскажусь, — ответил Дамблдор.
— Вы… и вы думаете, что я хочу… что я соглашусь… МНЕ ВСЕ РАВНО, ЧТО ВЫ СКАЖЕТЕ! — зарычал Гарри. — Я не хочу ничего слышать от вас!
— Ты захочешь, — произнес Дамблдор настойчиво. — Ты пока далеко не настолько зол, насколько должен быть. Если ты нападешь на меня, а я знаю — ты близок к этому, я хотел бы это заслужить полностью.
— О чем вы говорите?
— Это я виноват в том, что Сириус погиб, — отчетливо произнес Дамблдор. — Или, вернее сказать, это почти полностью моя вина. Я не настолько высокомерен, чтобы взять на себя всю ответственность целиком. Сириус был храбрым, умным и энергичным человеком, а такие люди обычно не соглашаются сидеть дома, скрываясь, пока остальные, как они полагают, подвергаются опасности. Однако ты не должен был ни на мгновение верить в то, что была хоть какая-то необходимость в твоем посещении Отдела Тайн сегодня вечером. Если бы я был откровенен с тобой, Гарри, так, как должен был, ты давным-давно знал бы, что Волдеморт будет стараться заманить тебя в Отдел Тайн, и ты никогда бы не поддался на его уловку и не пошел бы туда этим вечером. И Сириус не последовал бы за тобой. И эта вина лежит на мне, на мне одном.