– Ну да, – подтвердил Гарри. – Правда… вспомнил скорее дядя. Он хотел выставить меня из дома, но после вопиллера она сказала, что я… должен остаться.
Некоторое время Гарри смотрел в пол, затем пробормотал:
– Но при чем тут…
Он так и не смог себя заставить произнести имя Сириуса.
– Так вот, пять лет назад, – будто не слыша, заговорил Думбльдор, – ты прибыл в «Хогварц», пусть не такой счастливый и упитанный, как мне бы хотелось, однако живой и здоровый. Ты был не избалованным маменькиным сынком, а обычным ребенком – ну, насколько можно ожидать, учитывая обстоятельства. Казалось, все подтверждало, что я поступил правильно… Но потом… мы оба прекрасно помним, что произошло, когда ты был в первом классе. Ты с честью встретил все опасности. Скоро – гораздо раньше, чем я предполагал, – ты лицом к лицу столкнулся с Вольдемортом. И тебе удалось не просто выжить – ты отсрочил его возвращение. Ты победил в сражении, которое под силу не всякому взрослому. Не могу выразить, как я тобой… гордился… И все же в моих гениальных планах имелось слабое место, – продолжал Думбльдор. – Уже тогда я понимал, что это может все разрушить. Но я был полон решимости исполнить задуманное и сказал себе, что ничего подобного не допущу, что все зависит только от меня – от моей твердости. И вот, когда ты, обессилевший после битвы с Вольдемортом, лежал в лазарете, пришло мое первое испытание.
– Я вообще не понимаю, о чем вы, – сказал Гарри.
– Помнишь, ты тогда спросил, почему Вольдеморт пытался убить тебя еще младенцем?
Гарри кивнул.
– Следовало ли мне все рассказать уже тогда?
Гарри, напряженно глядя в голубые глаза Думбльдора, молчал, но сердце опять колотилось как бешеное.
– Ты еще не понял, в чем тут слабое место? Нет… Наверное, нет. Что ж. Если помнишь, я решил не отвечать. Одиннадцать лет, подумал я, он слишком мал. Я и не собирался говорить ему правду в одиннадцать! В столь юном возрасте? Нет, слишком рано… Уже тогда мне следовало распознать опасность. Не знаю, почему меня не очень встревожило, что ты так рано задал вопрос, на который, я знал, в один прекрасный день придется дать ужасный ответ. Мне следовало лучше разобраться в себе и понять: тогда я слишком обрадовался отсрочке… Ты был малыш – совсем еще малыш… Затем ты перешел во второй класс. И опять тебе выпали испытания, которые по плечу не всякому взрослому, и опять ты превзошел самые смелые мои надежды. Но ты тогда не спросил, почему Вольдеморт оставил на тебе отметину. Да, мы говорили о твоем шраме… и близко, очень близко подошли к роковому вопросу. Почему же я тебе не рассказал?.. Потому что подумал: чем двенадцать лучше одиннадцати? И снова решил отложить разговор, отпустил тебя, окровавленного, изнуренного, но такого счастливого. Если подспудно меня и грызла совесть, если она и твердила, что нужно, нужно было тебе сказать, то она быстро умолкла. Ты все еще был слишком юн, и я не нашел в себе сил испортить твое торжество… Теперь понимаешь, Гарри? Видишь слабое место моего великолепного плана? Я попал в ловушку, которую предвидел и которой мог избежать, обязан был избежать.
– Я не…
– Я слишком тебя любил, – просто сказал Думбльдор. – Твое счастье и покой заботили меня куда больше всего остального, больше, чем страшная правда, больше, чем мои планы. Я сильнее боялся за тебя, чем за тех абстрактных людей, которые однажды могут погибнуть, если мои планы провалятся. Другими словами, я вел себя так, как и ожидает Вольдеморт от нас, дураков, способных любить… Могло ли быть иначе? Осмелюсь утверждать, что всякий, кто следил бы за твоей жизнью так же пристально, как я, – а я следил намного пристальнее, чем ты думаешь, – захотел бы избавить тебя от новых страданий. На твою долю и так выпало более чем достаточно. Какое мне дело до гибели сотен безымянных, безликих людей в неопределенном будущем, если здесь и сейчас ты жив, здоров и счастлив? Я даже не мечтал столкнуться с таким человеком… Далее. Третий класс. Я издалека наблюдал, как ты учился не бояться дементоров, как нашел Сириуса, узнал, кто он, спас его. Следовало ли сказать правду, едва ты героически помог своему крестному отцу скрыться от министерства? Тебе было тринадцать, у меня почти не оставалось оправданий… Возможно, ты и был еще юн, но давно доказал свою исключительность. Совесть мучила меня, Гарри. Я понимал: пора… Но в прошлом году, когда ты вышел из лабиринта… ты видел смерть Седрика, чуть не погиб сам… и я опять не решился, хотя прекрасно понимал: теперь, когда Вольдеморт вернулся, я просто обязан рассказать всю правду. А сейчас я сознаю: ты давно готов узнать то, что я столько времени скрывал, ты доказал, что тебе по плечу эта тяжкая ноша. Моей нерешительности есть лишь одно оправдание: тебе выпало столько испытаний, что я не мог добавить к ним еще одно – самое тяжелое.