Тишина и неподвижность, нарушаемые изредка всхрапыванием или сопением спящего портрета, были невыносимы для Гарри. Если бы окружающее его снаружи могло отобразить то, что он чувствовал внутри, картины кричали бы от боли. Он мерял шагами тихий, красивый кабинет, часто дыша и стараясь ни о чём не думать. Но от мыслей не было никакого спасения, он вынужден был думать…
Это он виноват в том, что Сириус погиб, это он во всем виноват. Если бы он, Гарри, не оказался глуп настолько, чтобы попасться на уловку Волдеморта, если бы он не был так убежден в реальности увиденного во сне, если бы он только допустил в свой разум мысль о том, что Гермиона права, что это расчет Вольдеморта на "любовь Гарри играть в героя"…
Это невыносимо, он не будет думать об этом, он не сможет это выдержать, он не хочет чувствовать и познавать эту ужасную пустоту внутри него, темную пропасть на месте Сириуса, там, где исчез Сириус; он не хочет оставаться в этой большой тихой комнате; он не сможет этого выдержать…
Картина позади него издала особенно громкий хрюкающий храп, и холодный голос произнес:
— A, Гарри Поттер…
Финеас Найджелус протяжно зевнул и потянулся, устремив на Гарри взгляд проницательных, узких глаз.
— Каким же ветром тебя занесло сюда в такой ранний час? — спросил, наконец, Финеас. — Считается, что этот кабинет закрыт для любого, кроме законного директора школы. Или тебя сюда прислал сам Дамблдор? Ах, только не говори мне… — он сделал еще один протяжный зевок, — что у тебя еще одно сообщение для моего никчемного праправнучка!
Гарри был не в состоянии говорить. Финеас Найджелус не знал, что Сириус мертв, а Гарри не мог сообщить ему об этом. Сказать это вслух означало сделать смерть Сириуса окончательной, свершившейся, невосполнимой.
Еще несколько портретов зашевелились. Охваченный ужасом при мысли, что его будут расспрашивать, Гарри пересек комнату и дернул за дверную ручку. Она не повернулась. Он был заперт внутри.
— Я надеюсь, это означает, — сказал тучный, красноносый колдун, чей портрет висел на стене позади директорского стола, — что Дамблдор скоро к нам вернется?
Гарри обернулся. Колдун рассматривал его с большим интересом. Гарри кивнул и снова дернул за дверную ручку, но она осталось неподвижной.
— Чудесно, — сказал волшебник. — Без него было весьма тоскливо, воистину, весьма тоскливо.
Он восседал на похожем на трон стуле, на котором он был нарисован, и приветливо улыбался Гарри.
— Дамблдор, очень высоко вас ценит, о чем вы, уверен, знаете, — сказал он успокаивающе. — Да, он вас очень уважает и ценит.
Ощущение вины, которое заполняло всю грудную клетку Гарри подобно чудовищному, тяжкому паразиту, заставило его душу корчится и извиваться. Гарри не мог больше терпеть это, он не мог больше оставаться самим собой, он никогда так остро не ощущал себя заточенным внутри своей собственных головы и тела, никогда ему так страстно не хотелось быть кем-нибудь другим…
Пустой камин взорвался изумрудно-зеленым пламенем. Гарри отскочил подальше от двери, уставившись на человека, вращающегося за решеткой. Когда из пламени появилась высокая фигура Дамблдора, колдуны и ведьмы на стенах вокруг активно зашевелились, многие из них издавали приветственные крики.
— Спасибо, — мягко произнес Дамблдор.
Он не посмотрел на Гарри, вместо этого он направился к насесту около двери, вынул из внутреннего кармана своей мантии крошечного, уродливого, неоперенного Фоукса, и бережно поместил в поднос мягкого пепла под золотым насестом, на котором обычно сидел полностью выросший Фоукс.
— Ну что же, Гарри, — сказал Дамблдор, отворачиваясь наконец от птенца, — ты будешь рад услышать, что ни один из твоих друзей-учеников не пострадал серьезно в результате ночных событий.
Гарри попробовал сказать «Хорошо», но не издал ни звука. Ему казалось, что Дамблдор напоминает ему о том, сколько вреда он причинил, и хотя Дамблдор на этот раз смотрел прямо на него, и взгляд у него был скорее доброжелательный, чем обличительный, Гарри не мог встретиться с ним глазами.
— Мадам Помфри занимается всеми, — сказал Дамблдор. — Нимфадоре Toнкс, судя по всему, придется провести некоторое время в больнице Св. Мунго, но она полностью поправится.
Гарри удовлетворился тем, что кивнул ковру, который становился все светлее по мере того, как бледнело снаружи небо. Он был уверен, что все портреты в комнате слушали Дамблдора и ловили каждое слово, желая узнать, где были Дамблдор и Гарри и откуда взялись чьи-то ранения.