Маленькие золотые часы на письменном столе пробили одиннадцать; учитель посмотрел назад.
— Святое небо, уже так поздно? Пора, ребята, иначе нам всем влетит. Лестранг, завтра утром я жду сочинение — или ты получишь взыскание. То же касается Эйвери.
Мальчики потянулись к выходу. Дивангард грузно поднялся с кресла и отнес пустой бокал на письменный стол. Шорох за спиной заставил его обернуться; там стоял Реддль.
— Будь осторожен, Том, ты же не хочешь, чтобы тебя поймали вне спальни в такое время, ты ведь у нас староста…
— Сэр, я хотел вас кое о чем спросить.
— Тогда спрашивай скорей, мой мальчик, спрашивай…
— Сэр, мне интересно, знаете ли вы что-нибудь об… окаянтах?
Дивангард уставился на него, рассеянно поглаживая толстыми пальцами ножку бокала.
— Задание по защите от сил зла?
Однако он, вне всякого сомнения, прекрасно понимал, что вопрос не имел отношения к учебе.
— Не совсем, сэр, — ответил Реддль. — Просто… наткнулся в книге и не очень-то понял, что это такое.
— М-да… разумеется… надо сильно постараться, чтобы найти к «Хогварце» книгу о сущности окаянтов. Это из области самой черной магии, наичернейшей, Том, — сказал Дивангард.
— Но вы ведь о них все знаете, да, сэр? В смысле, колдун такого масштаба… разумеется, если вы не можете рассказать, то, конечно… просто кому и знать, как не вам… вот я и подумал, дай спрошу…
Великолепно сыграно, невольно восхитился Гарри; нерешительность, небрежное любопытство, осторожная лесть — все в меру. Гарри самому часто приходилось выпытывать разные сведения у людей, не желавших ими делиться, и он не мог не оценить мастерства Реддля. Было видно, что ответ на вопрос нужен ему позарез, и возможно, он давным-давно дожидался подходящего момента.
— Что ж, — проговорил Дивангард, не глядя на Реддля и поигрывая ленточкой, украшавшей крышку коробки с ананасовыми цукатами, — краткая справка, конечно, не повредит. Для общего развития. Окаянт — предмет, в котором человек прячет часть своей души.
— Как это? Я не вполне понимаю, сэр, — сказал Реддль.
Он прекрасно владел голосом, но Гарри все равно чувствовал его волнение.
— Представь: ты расщепляешь душу, — объяснил Дивангард, — и помещаешь одну из частей в некий предмет вне своего тела. Тогда, даже если тело как-либо пострадает или будет уничтожено, на земле останется неповрежденная часть души. Но, конечно, существовать в таком виде…
Дивангард поморщился, а Гарри невольно вспомнил слова, которые слышал почти два года назад: «Я потерял связь со своим телом, я стал меньше чем дух, меньше чем призрак… и тем не менее, я был жив».
— … хотели бы немногие, Том, очень немногие. Смерть куда предпочтительней.
Но жадное любопытство Реддля стало теперь очевидно; его глаза горели алчным огнем, он больше не мог скрывать своего интереса.
— А как расщепить душу?
— Видишь ли, — смущенно ответил Дивангард, — следует понимать, что вообще-то душа должна оставаться единой и неделимой. А расщепление ее — акт насильственный и противоестественный.
— Но как это делается?
— С помощью злодеяния, самого страшного — убийства. Оно разрывает душу на части, чем и пользуются для создания окаянтов: оторванную часть души помещают…
— Помещают? Но как…?
— Есть какое-то заклинание, не спрашивай, я не знаю! — вскричал Дивангард, мотая головой, как слон, которого одолели москиты. — Я что, похож на человека, который пробовал этим заниматься — на убийцу?
— Что вы, сэр, конечно, нет, — поспешно заверил Реддль. — Простите… не хотел вас обидеть…
— Ладно, ладно, я не обиделся, — проворчал Дивангард. — Такие вещи естественно вызывают любопытство… колдунов определенного калибра всегда волновал этот аспект магии…
— Да, сэр, — согласился Реддль. — Но я все равно не понимаю… просто любопытно… какой прок от одного окаянта? Душу можно расщепить только раз? Не лучше ли, не надежней, расщепить душу на большее количество частей? Например, семь — самое могущественное волшебное число, не будет ли семь…?
— Мерлинова борода, Том! — взвизгнул Дивангард. — Семь! Одно убийство и то плохо! И вообще… разорвать душу уже преступление… но на семь частей…
Дивангард очень разволновался и смотрел на Реддля так, словно никогда его раньше не видел, явно жалея, что вообще согласился на разговор.
— Наша дискуссия, конечно, — пробормотал он, — носит чисто гипотетический характер, так ведь? Научный…
— Да, сэр, разумеется, — быстро ответил Реддль.
— И все-таки, Том… пожалуйста, молчи о нашей беседе… вряд ли кому-то понравится, что мы обсуждали окаянты. Видишь ли, в «Хогварце» эта тема под запретом… Думбльдор здесь особенно строг…
— Я буду нем как рыба, сэр, — пообещал Реддль и ушел, но Гарри успел увидеть его лицо, выражавшее безумное счастье — совсем как в тот миг, когда он узнал о своих колдовских способностях; счастье, которое почему-то не красило его прекрасных черт, но, напротив, делало их менее человеческими…
— Спасибо, Гарри, — тихо произнес Думбльдор. — Пойдем…
Когда Гарри вернулся в его кабинет, директор уже сидел за письменным столом. Гарри тоже сел и стал ждать, что скажет Думбльдор.
— Я давно мечтал раздобыть это свидетельство, — наконец заговорил тот. — Оно подтверждает, что я прав — но также показывает, сколько нам еще предстоит сделать…
Гарри вдруг заметил, что бывшие директора и директрисы все до единого проснулись и прислушиваются к их разговору; один из них, толстый красноносый колдун, даже вытащил слуховой рожок.
— Итак, Гарри, — продолжал Думбльдор. — Ты, конечно, понимаешь все значение того, что мы слышали. Уже в твоем возрасте Том Реддль готов был сделать все мыслимое и немыслимое для обеспечения собственного бессмертия.
— Сэр, так вы считаете, что ему это удалось? — спросил Гарри. — Он создал окаянт? Поэтому он не умер, когда пытался убить меня? Где-то у него был спрятан окаянт? И часть его души сохранилась?
— Часть… или больше, — проговорил Думбльдор. — Ты же слышал: Вольдеморт особенно стремился узнать, что бывает с колдунами, которые создают более одного окаянта; с теми, кто так хочет избежать смерти, что готов совершить много убийств, разорвать душу на много частей и сохранить их в разных, отдельно спрятанных окаянтах. Насколько мне известно — уверен, что и Вольдеморт об этом знал — никто никогда не разделял собственную душу более, чем на две части.
Думбльдор помолчал мгновение, размышляя, а затем произнес:
— Четыре года назад я получил определенное доказательство того, что Вольдеморт расщепил свою душу.
— Где? — поразился Гарри. — Как?
— Его предоставил мне ты, — ответил Думбльдор. — Это дневник Реддля, из-за которого вновь открылась Комната секретов.
— Я не понимаю, сэр, — сказал Гарри.
— Хоть я и не видел Реддля, вышедшего из дневника, но по твоему описанию понял, что это — феномен, прежде мною не виденный. Чтобы обычное воспоминание мыслило и действовало по собственной воле? Высасывало жизнь из девочки, в руки которой попало? Нет, в том дневнике явно таилось что-то очень зловещее… часть расщепленной души, я почти не сомневался в этом. Дневник был окаянтом. Но вопросов по-прежнему было не меньше, чем ответов. А больше всего меня волновало и тревожило, что дневник, похоже, замысливался не только как хранилище, но и как орудие.
— Все равно ничего не понимаю, — сказал Гарри.
— Он действовал так, как положено окаянту — иными словами, надежно хранил часть души владельца и, без сомнения, препятствовал его смерти. В то же время было очевидно: Реддль хотел, чтобы дневник был прочитан и часть его души завладела другим человеком, а чудовище Слизерина вышло на свободу.
— Наверное, чтобы его дело не пропало зря, — предположил Гарри. — Ему хотелось показать, что он — наследник Слизерина, а в то время как еще он это мог сделать?