Гарри, Рон, Эрмиона и Джинни уселись на стульях в конце ряда, поближе к озеру. Собравшиеся переговаривались шёпотом; казалось, что это шелестят травы, даже пение птиц было громче. Народ продолжал собираться; с внезапным порывом симпатии Гарри увидел, как Луна помогает Невиллу усесться. Они единственные из всей ДА отозвались на призыв Эрмионы в ту ночь, когда умер Дамблдор, и Гарри знал, почему: они больше всех скучали без сборов ДА… наверное, они единственные проверяли свои заколдованные монеты, в надежде, что будут ещё встречи…
Корнелиус Фадж, с печальным лицом, прошел мимо них в первые ряды. Он, как всегда, вертел в руках свой зелёный котелок. Потом Гарри увидел Риту Москиту; она держала наготове блокнот, при виде его Гарри почувствовал, как приходит в бешенство. Ещё больший всплеск бешенства вызвала в нём Долорес Амбридж, с неубедительно-горестным выражением на жабьем лице, в чёрной бархатной шляпе на кудряшках цвета железа. При виде кентавра Флоренца, одиноко, словно часовой, стоящего у самой воды, она заторопилась отыскать стул подальше.
Наконец все учителя уселись. Гарри видел, как Скримджер, серъезный и величавый, расположился в переднем ряду, рядом с профессором Мак-Гонагалл. Он задался вопросом, действительно ли Скримджеру и всем этим важным особам по-настоящему жаль, что Дамблдор покинул их. Но тут зазвучала мелодия, загадочная, неземная, и Гарри сразу отвлёкся от мыслей об этих неприятных людях. Он стал оглядываться по сторонам, не понимая, откуда доносится пение. И не он один: многие тревожно завертели головами.
— Вон там, — прошептала Джинни в ухо Гарри.
И он увидел их — в чистой зелёной, пронизанной солнцем, воде, под самой её поверхностью, жутко напоминающих Инфери: хор русалок пел песню на непонятном для Гарри языке, их бледные лица дробятся под рябью, фиолетовые волосы колышутся. От их песни волосы Гарри были готовы встать дыбом, но всё-таки неприятной она не была. Она просто и ясно говорила о потере и об отчаянии. Гарри смотрел на дикие лица певцов, у него было чувство, что они, по крайней мере, скорбят о смерти Дамблдора. Тут Джинни опять его толкнула, и он оглянулся.
По проходу между стульями медленно шёл Хагрид. Он тихо плакал, его лицо блестело от слёз, и в его руках, завернутое в фиолетовый бархат, усеянный золотыми звёздами, было — Гарри знал — тело Дамблдора. Острая боль поднялась у Гарри по горлу; на мгновение странная песня и сознание того, что тело Дамблдора было так близко, казалось, забрали всю теплоту дня. Потрясённый Рон побледнел. Крупные слёзы капали на колени Джинни и Эрмионы.
Им было плохо видно, что происходит там, впереди. Похоже, Хагрид бережно уложил тело на стол. Потом он опять шёл по проходу, громко, гулко сморкаясь, отчего кое-кто поглядывал на него с оскорблённым видом; среди таких, как заметил Гарри, была и Долорес Амбридж… но Гарри знал, что Дамблдору это было бы не важно. Он попробовал дружески кивнуть Хагриду, когда тот проходил мимо, но глаза Хагрида были такими опухшими, что казалось просто чудом, как он вообще разбирает дорогу. Гарри посмотрел на задний ряд, куда направлялся Хагрид, и понял, куда тот идёт — там, одетый в пиджак и штаны, то и другое размером с хорошую палатку, сидел великан Гроуп, его огромная жуткая, похожая на котёл, голова послушно кивала, почти как человеческая. Хагрид сел рядом со своим сводным братом, и Гроуп так сильно потрепал Хагрида по голове, что у того ножки стула вошли в землю. Гарри внезапно и непонятно захотелось рассмеяться. Но тут пение прекратилось, и он опять повернулся лицом к передним рядам.
Маленький человечек с клочковатыми волосами, в строгой чёрной мантии, встал со стула и подошёл к телу Дамблдора. Гарри почти не было слышно, что он говорит. Какие-то странные слова долетали до него через сотни голов: «Благородство духа… интеллектуальный вклад… величие сердца"… это всё ничего не значило. Это не имело никакого отношения к Дамблдору, которого знал Гарри. Гарри внезапно вспомнились Дамблдоровы «несколько слов в заключение»: «Простофиля», «Плакса», «Чудак» и «Прищепка»; он опять с трудом подавил смешок… что это с ним?
Тут слева послышался плеск; Гарри увидел, что русалки вынырнули из воды, чтобы тоже послушать. Он вспомнил, как два года тому назад Дамблдор присел у края воды, почти там же, где сейчас был Гарри, и разговаривал с предводительницей Водяного народа на её языке. Гарри подумал, когда же Дамблдор его выучил? Как много он не успел спросить, как много он мог бы услышать…
И тут, без предупреждения, она нахлынула на него, жуткая правда, полная и неоспоримая как никогда. Дамблдор умер, ушёл… Гарри сжал в руке холодный медальон, так что стало больно, но не смог остановить слёзы; он отвернулся от Джинни и остальных, и уставился на озеро, прямо на лес, а маленький человек в чёрном продолжал… и тут Гарри заметил среди деревьев какое-то движение. Кентавры тоже пришли проститься с Дамблдором. Они не выходили на опушку, но Гарри видел, как они стоят, полускрытые тенью, с луками на плече, и смотрят на волшебников. И Гарри вспомнил своё первое кошмарное путешествие в Лес, где он впервые встретил то, что было тогда Волдемортом, и как потом он сразился с ним, и как потом он и Дамблдор говорили про борьбу в заведомо проигранной битве. Главное, говорил Дамблдор, сражаться, и снова сражаться, и продолжать сражаться, ибо только так можно сдерживать зло, хотя окончательно его победить нельзя…
И Гарри отчетливо увидел, как в свете жаркого солнца перед ним появлялись все те, кто заботился о нём, как они стали рядом — его мама, папа, крёстный, и, наконец Дамблдор, все они хотели защитить его, но сейчас всё закончилось. Он не мог позволить ещё кому-либо встать между ним и Волдемортом, он должен наконец покончить с иллюзией, с которой ему следовало расстаться ещё тогда, когда ему был всего один год: что родительские объятия уберегут его от любой беды. Больше не было избавления от ночных кошмаров, никакого успокаивающего шёпота из темноты, что он под надёжным покровом, что все беды — в его воображении. Последний и величайший из его защитников умер, и Гарри был одинок, как никогда раньше.
Маленький человек в чёрном наконец перестал говорить и опять сел на своё место. Гарри ждал, что ещё кто-то встанет, что будут ещё речи, что, наверное, что-то скажет Министр, но никто не двигался.
Потом в разных местах закричали… Яркие, белые, языки огня взвились вокруг тела Дамблдора и стола, на котором оно лежало. Они поднимались всё выше и выше, скрывая тело. Белый дым спиралями поднимался в воздух, расплывался странными очертаниями. Гарри показалось, на одну щемящую сердце секунду, что он увидел ликующего феникса, взлетающего в небесную синеву, но в следующую секунду огонь погас. На его месте была белая мраморная гробница, скрывшая тело Дамблдора.
Потом опять были крики, и дождь из стрел пронизал воздух, но стрелы упали далеко от людей. Гарри понял, что это прощались кентавры. Он увидел, как они развернулись и исчезли в прохладной тени деревьев. И русалки тоже медленно погрузились в зеленую воду и пропали из виду.
Гарри посмотрел на Джинни, Рона и Эрмиону. Рон сморщился, словно солнечный свет слепил его. Лицо Эрмионы блестело от слёз, но Джинни уже не плакала. Она смотрела на Гарри тем же твёрдым, пронизывающим взглядом, как и тогда, когда она впервые обняла его после выигранного без него Квиддитчного Кубка, и Гарри знал, что с этой минуты они прекрасно понимают друг друга, и что когда он расскажет ей о том, что собирается делать, она не скажет ему «Будь осторожен» или «Не делай этого!», а просто примет его решение, потому что не будет ждать от него ничего меньшего. И он решился сказать ей то, что должен был сказать, когда умер Дамблдор.
— Джинни, послушай… — очень тихо сказал он, когда жужанние разговоров вокруг них стало громче, и люди начали вставать со своих мест. — Нельзя, чтобы я был связан с тобой. Нам нельзя больше видеться. Нам нельзя быть вместе.
Со странной кривой улыбкой она спросила:
— Что, какая-нибудь дурацкая благородная причина?