Занавес падает. Тишина. Потом - грохот, обвал, землетрясение. Маргарита прячет лицо в ладони, пошатывается. Выбежав из-за кулис, Федерико обнимает ее за плечи. Словно весь зрительный зал полез на сцену - друзья, знакомые и какие-то вовсе незнакомые люди теснятся вокруг, стараются хотя бы прикоснуться, что-то кричат...
Внезапно толпа расступается. По образовавшемуся проходу, заложив руки за спину и бодливо наклонив вперед голову, почти бежит Мигель де Унамуно. Подойдя к Маргарите Ксиргу он выбрасывает руки вперед, берет ее за обе щеки - осторожно, как фарфоровую вазу, и, привстав на цыпочки, целует в голову. Затем, насупившись, поворачивается к Федерико.
- Жаль, - говорит он сердито. - Жаль, что не я написал эту пьесу.
12
- Ну, а что же теперь, сеньор Гарсиа Лорка?
- Теперь надо закончить трилогию, начало которой - "Кровавая свадьба", продолжение - "Иерма", а последняя трагедия будет называться "Разрушение Содома".
- Больше ничего не пишете?
--То есть как это "больше ничего"?! - Федерико с комическим негодованием измеряет репортера взглядом. - У меня есть на примете еще одна пьеса, на которую я возлагаю большие надежды: "Донья Росита, девица, или Язык цветов" - семейная драма в трех действиях или, может быть, в трех... садах! Речь пойдет в ней о трагической судьбе испанок, остающихся старыми девами. Драма начинается в девяностых годах, продолжается в девятисотых и заканчивается в девятьсот десятом. Я хочу показать обыкновеннейшую, пошлую даже, трагедию жизни одинокого существа в испанской провинции - жизни, которая внушает смех молодым поколениям и в то же время исполнена глубокого драматизма...
Отметив в блокноте, что лицо у многообещающего драматурга на редкость изменчивое - только что было задорное, торжествующее и вдруг потускнело, стало рассеянным, собеседник задает последний вопрос:
- В связи с неслыханным успехом "Иермы" многие писатели и театральные деятели хотели устроить банкет в вашу честь. Почему же вы столь решительно воспротивились этому?
- Во-первых, - деловито загибает палец Федерико, - потому что каждое чествование - лишний камень в нашем литературном надгробии. Во-вторых, потому, что нет ничего безотраднее, чем хладнокровно сочиненная речь в нашу честь, нет момента тоскливей, чем тот, когда раздаются заранее запланированные, пусть даже искренние, аплодисменты. А еще, - он доверительно наклоняется к самому уху репортера, - мне кажется, что банкеты и адресы приносят несчастье тому, кому предназначены. Друзья, утомленные своей кипучей деятельностью, начинают думать: "Мы уже все сделали для него".
Он вновь оживляется.
- Знаете, что я устроил бы для поэтов и драматургов вместо чествований? Турниры, на которых мы бы состязались в храбрости, отбивая яростные атаки и отвечая на вызовы - скажем, такие: "А ну-ка, хватит у тебя мужества на то-то и то-то?", "А сможешь ли ты воплотить всю скорбь моря в одном действующем лице?", "А осмелишься ли ты поведать об отчаянии солдат, которые против войны?"
- Против войны? - скептически усмехается репортер, закрывая блокнот. Хотел бы я знать, кто решится публично хотя бы только задать подобный вопрос сейчас, когда генералы снова командуют страной!
Кто решится? Решается сам Федерико - выступая перед ночным представлением "Иермы", устроенным специально по просьбе мадридской театральной братии, актрис и актеров других театров, которые не могут посмотреть спектакль в обычное время. Узнав об этой просьбе, он обрадовался и взволновался необычайно. Во все ли театры посланы приглашения? Не позабыли пригласить ветеранов, давно покинувших сцену?
Нет, не позабыли. Вот они восседают в ложе - молодцеватые старики изо всех сил стараются держаться прямо; женщины, возраст которых уже не способен скрыть самый искусный грим, в старинных платьях, с высокими гребнями в пышных прическах, величественно обмахиваются огромными веерами, вспоминая былые триумфы.
Вид этих женщин почему-то особенно трогает Федерико. К ним обращает он первые свои слова, почтительно благодарит их за все, что они сделали для испанского театра, и за то, добавляет он с галантным полупоклоном, что они и сегодня остаются прекрасными. И старухи, похожие на каких-то диковинных птиц, достают, словно по команде, платочки из сумок и с величайшими предосторожностями прикладывают их к глазам.
А Федерико уже благодарит всех присутствующих за внимание и интерес к спектаклю, стоившему стольких трудов театру, и полушутя излагает свой проект замены чествований турнирами поэтов и драматургов. Переждав легкий гул, вызванный предложенными темами для состязаний - особенно последней он делает шаг к рампе.
- Я выступаю здесь этой ночью, - говорит он негромко, но так, что каждому в зале кажется, будто именно к нему обращается Федерико, - не как автор пьесы, и не как поэт, и не как прилежный студент, изучающий богатую панораму жизни человека, но как страстный приверженец театра социального действия.
Снова гул. Социальное действие? - это слова из лексикона политиков, а не служителей искусства. Куда он клонит? Да подождите, дайте послушать!
- Театр - одно из самых действенных и полезных орудий в строительстве страны, - продолжает Федерико упрямо, - это барометр, показывающий ее величие или ее упадок. Чуткий театр, идущий верным путем, может за несколько лет возродить душу народа, а театр, расточивший свое достояние, театр, где вместо крыльев - свиные копыта, способен оболванить и усыпить целую нацию.
Театр - это школа слез и смеха, это трибуна, с которой люди могут свободно вскрывать пороки отжившей или ложной морали и разъяснять на живых примерах вечные законы человеческого сердца.
Народ, который не помогает своему театру, не содействует его развитию, - такой народ умирает, если уже не умер. А театр, в котором не бьется пульс общественной жизни, пульс истории, театр, не вобравший в себя драматические судьбы людей родной страны, неповторимость ее природы и ее духа, радость ее и горе, не имеет права именоваться театром: это игорный дом или место, где предаются омерзительному занятию - "убивают время". Я ни на кого не намекаю, никого не хочу обидеть, - тянется Федерико всем телом вперед, - я лишь говорю о задаче, которая ждет решения.