- Ну, да это еще что! - горделиво говорили спутники. - На восточном побережье, в Сантьяго, природа куда красивей!
Что ж, он не покинет острова, не побывав в Сантьяго-де-Куба! Тем более что и это название напомнило вдруг Федерико детские годы - оно было как-то связано с восхитительно пахнувшими коробками из-под кубинских сигар, которые отец отдавал ему. Ромео и Джульетта - розовые, синие, золотые красовались на крышках тех коробок, и окруженный медалями профиль основателя фирмы - рыжекудрого, рыжебородого сеньора Фонсеки победительно взирал с ярлыков. Праздничное блистание красок, запах детства, предощущение неминуемого чуда впереди - все ожило, как только прозвучало слышанное когда-то сочетание слов. "Я поеду в Сантьяго-де-Куба, - повторял он про себя, точно заклинание. - Я поеду в Сантьяго".
Кубинские впечатления не мешали работе, которая шла в нем последнее время. Театральные замыслы занимали все больше места в этой работе; драматургия оказывалась лучшим способом высказать то, что хотелось. Но театр, о котором мечтал Федерико теперь, был особым театром - в нем само действие должно было вырастать из поэзии, ни на секунду не порывая с ней связи.
Возвращаясь в отель "Ла Унион", Федерико запирался на ключ и торопливо переносил на бумагу все, что накопилось за время поездки или за день, проведенный в Гаване. От причудливых, зашифрованных видений лирической драмы "Когда пройдет пять лет" он переходил к фарсу о Башмачнике и Башмачнице. Условный сюжет наливался соками андалусской земли. Расталкивая локтями прочих персонажей, вырывалась на первый план героиня, женственная дикарка, воюющая с целым светом - с действительностью, которая ее окружает, и со своими фантазиями, когда они становятся действительностью.
Да, она отравляла жизнь своему покладистому, безответному мужу - ведь ему было за пятьдесят а ей всего восемнадцать. Какие женихи к ней сватались! И все-таки ее выдали за старика, и теперь у нее, наверно, не будет детей, а она так их любит... Но стоило Башмачнику, доведенному до отчаяния, покинуть дом, как становилось ясно, что нет жены вернее. Что бы там ни сплетничали соседки, Башмачница не склонялась ни на чьи ухаживания. И дон Дроздильо, и сам сеньор Алькальд, и даже молодой Парень, подпоясанный кушаком, ничего от нее не добились. Больше того: брошенная Башмачница все сильней тосковала по доброму мужу, наделяла его в своем воображении всяческими достоинствами и в конце концов полюбила его так, как никогда не любила.
А воротись попробуй Башмачник, предстань он жене в своем подлинном, будничном виде - и все начнется сначала!
Работая над "Чудесной башмачницей", Федерико старался идти от "Стихов о канте хондо", "Песен", "Цыганского романсеро". Стихия народной поэзии должна была стать здесь не фоном, на котором действуют герои пьесы, но воздухом, которым они дышат, средой, определяющей их поступки. Раздумывая над этим, он незаметно для себя переходил к иному, заветному замыслу - о женщине, не знающей материнства.
В сущности, это была его давняя тема, но теперь за женщиной, привидевшейся ему, вставал целый мир - родной, извечный, истинный. Не аллегория, не символ - простая крестьянка, жаждущая ребенка и неповинная в своем бесплодии, Иерма была дочерью этого мира.
Да и тот, кто отказывал ей в материнстве, ее муж, был самым обыкновенным крестьянином-собственником, одним из тысяч, встречавшихся Федерико повсюду, от гранадской равнины до берегов озера Эден Милле. Но собственник - он, сам того не подозревая, тоже представлял целый миропорядок, пришедший на смену древним, патриархальным законам.
Давно ли, кажется, этот миропорядок провозглашен был спасительным и справедливым для всего человечества? Давно ли его глашатаи обручились с народной стихией, суля ей свободу, счастье, бессмертие? И вот уж он одряхлел, и те, кто ратовал за него, опустошенные, духовно нищие, не способны больше смотреть вперед, не желают - потому что боятся - будущего. Для них существует лишь то, что они пока еще держат в своих руках, то, что видят собственными глазами. "Сегодня, сегодня, сегодня", - твердят эти люди, поедая свой хлеб у теплого очага. Бесплодные, они отказывают в бессмертии всем, кто - вольно или невольно - связал с ними свою судьбу.
История Иермы была обыденной, повседневной драмой многих испанских женщин, созданных для материнства и обреченных на бездетность. И в то же время угадывалось в ней нечто большее - трагедия обманутой народной души.
Но какая же требовалась поэзия, чтобы извлечь угаданное и воплотить его, чтобы поднять бытовую драму, не оторвав ее от земли, на трагедийную, отовсюду видимую высоту! У Федерико дух захватывало, когда он об этом думал; все написанное им до сих пор казалось незначительным в сравнении с тем, что предстояло. Отступать, однако, было уже поздно - впрочем, он и не хотел отступать.
7
Журналист Николас Гильен, коренастый двадцатисемилетний мулат, поглядывая на Федерико исподлобья, читал ему свои стихи - иронические сонеты, изящные, под Рубена Дарио, баллады, свободные строки, написанные в новейшей авангардистской манере. Все это было вполне профессионально, свидетельствовало о хорошем вкусе и обширной поэтической эрудиции. Не хватало одного - собственного голоса. Федерико молчал, опустив голову.
Тот, видимо, почувствовал - ноздри его раздулись, резче обозначились скулы. "Романс о бессоннице", - начал он, и с первых слов Федерико узнал интонацию "Цыганского романсеро", подхваченную уже многими подражателями. Но здесь она была нарочито подчеркнута, заострена до пародийности... Ах, вот оно что! Этот парень, оказывается, ступал в чужой след не бездумно; он не отгораживался от влияний, а впускал их в себя - так впускают вражеский отряд в осажденную крепость, чтобы справиться с ним внутри, обезоружить, вызнать секреты, а там, глядишь, и перейти в наступление. Рискованный способ, требующий абсолютной уверенности в собственных силах! Вскинув голову, Федерико с интересом посмотрел в сумрачные глаза Николаса. "Ты понял?" - требовали эти глаза, и он закивал, улыбаясь: понял, понял.