Снова драно тряхнула головой, так что длинные пряди хлестнули по лицу. Почти не слышно дыхания.
Она смотрела на кольцо не отрываясь, как на того убогого кролика, и дрожала. Секунда, две, три. Совершенно стеклянный взгляд, потемневшие глаза, как будто она проваливалась в кроличью нору с каждым следующим вдохом. Все глубже и глубже.
Я схватил детскую игрушку, швырнул назад в коробку, захлопывая крышку, принялся шариться по шкафам в поисках алкоголя.
Через двадцать минут Лава сидела под боком на диване в гостиной, пустой стакан из-под виски вертела в руках, собиралась с мыслями.
— Что ты знаешь? — тихо и неуверенно спросила она, все еще дрожа. — Я знаю, что ты что-то знаешь. Энджи сказала, ты проверял историю поиска, — нервное, торопливое. Воронова проглатывала слова и не поднимала на меня взгляд.
— Читал дело Сухорукова, — начал осторожно. — В общем-то, кроме этого, не знаю ничего, — погладил напряженные плечи, перехватил опять растирающие запястья пальцы. — Полагаю, ты в защите, да? Сама из Тюкалинска, жила там когда-то, — Воронова слушала меня молча и почти без движений, и я сильно сомневался, что она меня слышит. — Не было никогда никакой соседки, которая сдала Светозара. Ты его сдала, Слава. Ты что-то увидела и рассказала родителям, была свидетелем. Вряд ли на суде, конечно, но показания против него дала. Так? Нестерова видела…
— Нет, — покачала она головой убито, перебивая. — Нет, — согнулась, съежилась, закрывая лицо руками, подтягивая колени к груди. Вискарный бокал с глухим стуком свалился на ковер, в комнате застыл даже воздух. Воронова вибрировала от непонятного напряжения, кажется, было даже слышно, как звенят ее мышцы. Шумное дыхание. Сухое и отрывистое.
Я не трогал ее, хотя очень хотелось. Просто ждал, когда Лава снова найдет в себе силы заговорить.
— Я… знала Димку, — наконец заговорила. — И умер он из-за меня.
— Слава…
— Не перебивай! — выкрикнула почти. — Не перебивай, — уже намного тише, — я просто не смогу рассказать тогда, понимаешь? Не смогу…
— Я слушаю тебя, — кивнул.
Воронова тяжело вздохнула, гулко сглотнула и заговорила.
— Мы жили с Дымом на одной лестничной площадке, играли в одном дворе, ходили в один детский сад и в одну школу. Для маленьких, крошечных городов это нормально, — продолжила Лава, опять громко сглотнув. — Он был старше на четыре года, но наши родители дружили. И как-то так вышло… Мы тоже стали дружить. То есть я таскалась за Дымом хвостом, а он обо мне заботился и терпел. Хороший мальчишка… — судорожный, жадный глоток воздуха. — И мама его… В газетах херню писали. Сволочи! Они не были неблагополучными, просто денег не хватало. Екатерина Николаевна санитаркой работала всю жизнь. Зарплата — копейки, на нее одной-то не прожить, не то что с ребенком. Постоянно подработки брала, пропадала на сменах, на дому пенсионерам уколы ставила, давление мерила, присматривала, крутилась, как могла. И Дым очень взрослым рос, самостоятельным и серьезным. Любил футбол.
Эмоции на Славкином лице менялись с какой-то невероятной скоростью: она злилась, стыдилась, боялась и снова злилась. Опять начала дрожать. Я попробовал коснуться сжатой в кулак руки, но Воронова отдернула ее с яростью и отрывисто покачала головой, хмурясь и сжимая челюсти.
— Кольцо… Я как-то увидела у девочки в школе такое и мне понравилось, захотелось. Дыму рассказала, а он купил. Купил и отдал. Тридцать рублей такие жвачки стоили. Он на эти жалкие тридцать рублей мог купить булку и чай в столовке, но вместо этого купил мне жвачку с этим убожеством. Я носила не снимая, хвасталась, что мне Дым подарил. Мы с ним из школы и в школу вместе ходили. Я его ждала в столовке после уроков, потому что мои раньше заканчивались. Я в третьем классе, а Дым в пятом. Совсем большой. Он мне тогда таким большим казался… — Славка сжалась еще сильнее, еще туже, натянулась до звона. — Самым лучшим. Защищал, возился со мной, мы вместе рубились у меня в соньку, обедали, уроки делали, Дым частенько оставался у нас, когда Екатерина Николаевна была на смене. Она сына очень любила. Не знаю, как… пережила… — жалкий, вынимающий душу всхлип. — Не понимаю… Меня ненавидит.
— За что тебя ненавидеть, Слав? — спросил, все-таки перетягивая ее к себе осторожно, прижимая, пряча в руках. — Тебе семь лет было.
Херово, что я не мог ее так же спрятать от воспоминаний. Очень херово. Полная беспомощность.
— Я… Дым умер из-за меня, — прошептала так тихо, что я едва расслышал. — Сухоруков… это все из-за меня, понимаешь? Я виновата.