— Ты все сделала правильно. Привела полицию, рассказала про Светозара, — Слава меня не слышала, никак не отреагировала на слова, даже не пошевелилась.
Надо переключить ее на что-то… Что-то не такое болезненное и выедающее, не такое страшное.
— Как ты выбралась, кто тебя нашел?
— Та самая женщина, — выдохнула Воронова, тяжело вздохнув, упираясь своим лбом в мой. — Я вышла к поселку в сумерках, ткнулась в первый попавшийся дом. Все еще не знаю, гнался ли за мной Сухоруков, пробовал ли догнать. Хорошо, что она открыла. Тут же позвонила в полицию. А я кричала им прямо в трубку, что Димка остался с ним. С дедом. Мы не знали имени Сухорукова, фамилии, называли его дедом. Наградой деда за хорошее поведение были мелки. Он давал нам по одному мелку, если Дым вел себя хорошо, если разговаривал с ним, если… позволял… — Славка остановилась, с шумом втянула в себя воздух. — Мама плакала, когда увидела меня, так громко, что я зажимала уши руками, плакала, вертела, ощупывала. Постарела очень сильно. Екатерина Николаевна тоже плакала, но по-другому. Все спрашивала, спрашивала и спрашивала про Дыма. Мне было очень страшно ей рассказывать, я так боялась ее. Иногда казалось, что боялась сильнее Светозара. Я вообще постоянно боялась. Всего, очень долго: резких звуков, света, машин, запаха мяты, холода, незнакомых мужчин. Боялась даже отца.
Через месяц после моего возвращения, он прошел мимо двери в мою комнату… Просто прошел на кухню или в туалет, а дверь была стеклянная. Мне хватило его тени и шагов в коридоре, чтобы закатить истерику до утра, с успокоительными и прочими вытекающими, — Славка покачала головой потерянно. — Я сидела на сильных успокоительных, ходила к психологам, пыталась все забыть почти до двадцати. Было очень больно. А теперь… Теперь какая-то тварь пытается вернуть меня в тот ад! И я перегрызу ему глотку, как только достану! — прорычала Воронова, острые ноготки впились мне в плечи скорее всего до крови, глаза лисье горели яростью.
Я коснулся пальцами скулы, погладил, опустил на шею.
— Знаю, Слав, готов помочь. Только есть еще несколько деталей. Могу? — я спрашивал, потому что совсем не был уверен в том, как Лава отреагирует, кажется, что для одного вечера воспоминаний более чем достаточно.
Славка смотрела на меня в полной тишине несколько долгих секунд, а в ее взгляде эмоции меняли одна другую с какой-то нечеловеческой скоростью. Ярость сменилась настороженностью, настороженность — болью, боль — страхом. Решимость, опять страх и снова боль.
— Валяй, — кивнула она едва заметно. Отпустила плечи, сосредоточилась на пуговицах моей рубашки, начала теребить. Мелкая моторика, ей надо было что-то делать, якорить себя, чтобы опять не свалиться в кроличью нору кошмаров. Плевать, пусть хоть оторвет нахрен, если так ей будет легче.
Я выдохнул, собрался с мыслями.
— Что значит пятнадцать на твоей двери? — спросил в итоге, наклоняясь, чтобы поднять бокал с пола и снова налить в него виски.
— Мы так время считали, — пожала Лава плечами, принимая у меня напиток и делая глоток, второй рукой все еще вертела пуговицу. — Не неделями, а по пятнадцать дней. Хотелось… хотелось тогда чего-то такого, чего Сухоруков не поймет, что не сможет отнять или контролировать. «Превет» тоже оттуда, как и Стася. Только Дым называл меня Стасей. Мы, конечно, неправильно считали дни. Сложно было ориентироваться, свет ото входа почти не проникал, особенно, когда пришла зима.
Снова пауза и большой жадный глоток, как будто внутри стекла всего лишь вода.
— Когда Екатерине Николаевне сказали, что Димка умер… Она пришла к нам… Она так смотрела… — Славка затрясла головой. — Я совсем перестала спать, не отходила от мамы, не отпускала ее на работу, закатывала истерики. Потом был суд, программа защиты, новые дата рождения и фамилия, новый город и снова психологи. Все время было страшно. Дико, ужасно, невыносимо страшно, — Воронова залпом допила остатки виски, отстранилась. Посмотрела твердо и ровно. — Психологическая травма, — скривилась злобно, голос снова был спокойным, и дышала Лава почти как обычно, только продолжала крутить пуговицу, пальцы на бокале отбивали дробь. — Это не травма, Гор, это ампутация. Потому что травму можно вылечить. А ампутированное чувство — нет. Можно поставить биопротез, купить коляску, костыли, делать вид, что все хорошо. Но ни хрена не хорошо. Сухоруков забрал у меня чувство безопасности. Забрал навсегда. В первый раз, когда увел Дыма. Я никогда с тех пор не чувствовала себя в безопасности. Я никому не доверяю.