Радовало только то обстоятельство, что по тем временам внешним своим видом резко отличался от окружающих. Джинсы американские да джинсовая курточка в этих местах были такой редкостью, как нынче разве что индийское сари или японское кимоно.
Народ все больше в польских "Одра" тогда рассекал. А что ему еще оставалось? А мы то-помнишь с тобой, как у Волгограде у чехов джинсами разжились? Вот!
Сухинин глядел на Митрохина и не мог сдержать улыбки. Сухинину часто приходилось попадать в затруднительные ситуации из-за своей внутренней смешливости, которая была, по его собственному мнению – его "горем от ума", то есть следствием, как сам Сухинин себе мнил – его образованности и внутренней простодушной несдержанности. Вот и теперь, глядя на Митрохина, он вспомнил, что дельфийская пифия перед прорицанием надевала роскошную одежду, возлагала себе на голову лавровый венок, пила воду источника Кассотиды и жевала лист священного лавра.
Затем она садилась на колоссальный треножник, стоявший над расселиною, и, впадая в экстаз от одуряющих паров, вещала, как вещает теперь Митрохин. Пары одуряющие пифию были вредны. И история знала не один случай, когда пифия, соскочив с треножника, падала в бесчувствии и умирала.
Вот и Митрохин, с улыбкою думал Сухинин, надышался паров виски Чивас Ригал и теперь, погрузившись в транс, вещает о народе.
– А остальному народу куда было деваться? Народу-то? Ну, девчонки явно на меня западали… А я еще и магнитофончик "Весна" – один из первых отечественных кассетников из рук не выпускал… А там "Дип Папл", "Криденс" да Леннон с Маккартни… – самозабвенно продолжал тем временем Митрохин, – приехал в Тюмень.
В руках все эти неподъемные чемоданы – чтоб им пропасть! Я с ними, как дурак.
Хорошо еще управление треста Нефте-Газ-Строй-Монтаж – прямо через площадь от вокзала. Я этой Тюмени и разглядеть-то не успел, как меня определили на должность и, выдав проездные, отправили в Уренгой. Еще сутки на верхней плацкарте.
В общем, приехал я. Явился в строительно-монтажное управление. Там неделю я балдел – проходил медкомиссии, изучал в конторе какие-то чертежи. В общем, поджидал оказию для выезда к окончательному месту своей новой прописки – поселку Мартыновка. Ехать туда одному мне не полагалось – меня должен был представить и ввести в курс дела старший прораб участка Николай Иванович. А Мартыновка эта расположилась на берегу неширокой речки с каким-то названием, уже и не помню.
Места оказались мне, городскому человеку, совсем не привычными – летом дикая жара. Зато зима начинается первого октября и так резко, как боксер Костя Дзю по морде. Зато поселили меня по-царски. Отвели одному половину деревянного одноэтажного барака с отдельным входом. Туалет на улице, вода из колодца, а так – нормально! Главное, электричество было, а значит, можно было и "Дип Папл" слушать.
Митрохин блаженно улыбался.
Ему было приятно вспоминать свою юность, и это состояние передалось и Сухинину, потому как слушая своего приятеля он тоже начал параллельно вспоминать, как в это же самое время он пришел работать в свой Геологоразведочный отдел…
– Ты не слушаешь что ли? – недовольно спросил Митрохин.
– Слушаю, – встрепенулся Сухинин, – ты про работу рассказывал.
– Ну да, первые дни на работе подействовали на меня просто удручающе, – продолжил Митрохин, – во-первых, контингент работяг. Все – бывшие зэки. На сто процентов. Все имели по три, по четыре, а то и по пять "ходок к хозяину". Я их потом и в табеле все норовил не по фамилии, а по кликухам – Урч, Жаба, Аркан, Пирожок… Вообще, первую неделю я все понять не мог – работаю я уже или еще нет?
Утром аккурат к восьми часам подгребал к вагончику конторы участка, где уже галдела ватага "рабов", дерзко поглядывая на меня – на нового своего начальничка…
Однако уже через полчаса все садились в кузов трехтонки и вместе с мастером Генкой Петровым отправлялись на объект… В вагоне оставались мы с Николаем Ивановичем да толстая уборщица Люська. И тут начиналось!
Едва рассеивалась пыль от отъехавшего грузовика, Николай Иванович выдавал Люське двух красных Ленинов, и та через пять минут возвращалась "из со склада" с двумя белыми головками. На столе раскладывалась простая, но аппетитная снедь – крутые яйца, болгарские консервы. Хлебушек. Лучок… И начиналась долгая застольная беседа "за жизнь": про баб, про всякие случаи, когда-то кого придавило или кого за что посадили. Прерывалось застолье только на обед, который свято соблюдался.
Мы переходили из вагончика в столовку, где под "соточку" хлебали необычайно вкусный гороховый супец, а потом снова возвращались в вагон. Люське выдавался новый Ленин, и она приносила из "складу" пару новых белых головок – и так до самого вечера, пока Генка Петров не возвращался с объекта. Так продолжалось всю неделю. А потом Николай Иванович вдруг объявил: Я тебя в курс ввел – теперь руководи! Строй насосную! И уехал. В Уренгой.
Впрочем, руководить, как выяснилось, было совсем не сложно. Работяги работу знали, материалы и техника были в достатке, "руководство" мое сводилось лишь к надсмотрщицким функциям, чтоб "не забаловали", да пару раз на дню выставить нивелир – проверить отметку дна котлована. Но вот тут-то и выявилось то самое отсутствие у меня "знания жизни", то самое расхождение теории с практикой, тот дефицит реальных знаний, опыта решения простых жизненных ситуаций – дефицит того, что не дает наш горный институт. А дает лишь наставник или личный опыт. У меня не было ни того, ни другого. А кабы были, через год вернулся бы в Ленинград на новых "Жигулях". Случилось так, что на соседней стройке – а была это комсомольская стройка века – ни больше ни меньше – не чета моему объекту с зэками да с Генкой Петровым! Тянули рядом участок знаменитого газопровода Уренгой – Помары – Ужгород. Каждый день к ним на новую, только отстроенную военными железнодорожниками станцию прибывал состав с трубами большого диаметра.
И состав этот надо было разгружать, чтобы пустые вагоны отогнать. А на их место принять новый состав с новыми трубами. Но однажды кран, который вел выгрузку, сломался. Причем крепко так сломался – что сразу и не починишь. Прораб, что до этого в непрошибаемом высокомерии мне в буфете и головой-то не кивал, тут вдруг бросился мне в ноги. Выручай, брат! Дай кран на пару дней, пока мой починят. А не то всю станцию уже составами с трубами забили – мне без крану – хоть в петлю…
Я парнем был несмышленым. Наивно полагал, что все мы живем в одной стране и делаем одно общее дело. А бери – если надо! Сам как-нибудь обойдусь. Был бы на моем месте Пузачев, он бы не потерялся, а я…Теперь-то я за такую услугу с этого гордого провинциала не меньше пяти тысяч баксов содрал! А тогда, с моими пионерскими иллюзиями о Стране Советов, максимум, на что я мог покуситься, – это дружеский ужин в вокзальном буфете. Однако крановщики мои оказались не настолько наивными, а даже наоборот – очень в таком деле искушенными. Оказывается на все такие "левые" дела уже давно были разработаны свои "левые" тарифы и прейскуранты.
Один подъем – десять рублей. Коротко и ясно. Десять рублей, для справки, – это по ценам того незабвенного тыщща девятьсот семьдесят девятого года – две бутылки водки и закусон. Или хороший ужин в ресторане. А при разгрузке только одного вагона с трубами таких подъемов надо было сделать целых пять. А в составе – сорок вагонов! Одним словом, если я был бескорыстным дураком и не умел заработать на чужой беде да на своем служебном положении, то мои подчиненные этот дисбаланс быстро исправляли. И каждый вечер после смены аккуратно приносили мне в барак две бутылки армянского коньяку. Каждый вечер на протяжении двух недель, пока бедолаге-прорабу не прислали новый кран.. А потом пришел ко мне главный инженер соседнего хозяйства. Дай бульдозер на недельку – дорогу к новой ферме проложить… Я опять – само бескорыстие! Бери, коли надо.