И не только встречать его на аэродром не приехал, в нарушение протокола прислав вместо себя или равного по званию простого Колю-шофера, но и принимал его теперь подчеркнуто в бывшем кабинете Пузачева, заставив унизительно ждать в приемной, хоть и три минуты, но ждать, чего не было прежде никогда.
– Ну, рассказывай, как ты там наших тюменских инспектировал? – сразу указал тему Митрохин.
– Я тебе давал отчет в прошлый раз, – тоже придав своему лицу выражение постной неприязни, ответил Сухинин, – а результатов нынешней поездки нет, потому что ты меня вызвал не дав мне там даже и дня поработать.
– Ну, двое суток ты там с проститутками прохлаждался, – без иронии, но с подчеркнутым осуждением сказал Митрохин, – мне все хорошо известно, Владимир Палыч, и как Вова Кобелев тебя купил, и как ты с ним теперь очки Совету учредителей втираешь.
– Это ты о чем? – сглатывая подкативший к горлу ком, – вскинулся Сухинин.
– Твоей любовнице Кобелев особняк отписал с участком земли сорок гектар, – это факт? – прищурясь, спросил Митрохин.
– Не говори так, Олеся не любовница! – вскричал Сухинин хлопая обеими ладонями по столешнице, – она невеста, это мое личное.
– Тем более, если личное, – Митрохин удовлетворенно откинулся на высокую кожаную спинку кресла, что еще помнило тепло мускулистой спины Игоря Пузачева, – если это личное, значит ты признаешь, что дом с землей были подарены твоей невесте, а значит тебе, так?
Сухинин молча и не мигая глядел в холодные стекла Митрохинских очков.
– И тем более, – слегка покачиваясь в кресле, продолжал Митрохин, – и тем более, ты сам предложил Вове Кобелеву переписать дом на имя этой твоей невесты, так?
Сухинин молчал. Он ждал выводов.
– А это значит, что ты сам назначил Вове Кобелеву размер взятки за благоприятный отчет по ревизии Вовиных злоупотреблений, по ревизии, которую тебе поручил Совет учредителей, – усилив покачивание и закинув руки за голову, – повысил голос Митрохин, – а это значит, что ты торгуешь интересами компании, господин Сухинин Владимир Павлович, а это значит, что ты простой вульгарный взяточник.
Крещендо напора внезапно оборвалось, так и не перейдя в апофеоз обрушаемого на голову Сухинина высочайшего гнева. Ни молний, ни железных стрел, ни дождя из ядовитых змей, как в Библии, пока не было. Был только ожидавший ответа раскачивающийся в кресле очкастый Митрохин.
– Это Вероника тебе нажужжала, – не спрашивая, а утверждая, сказал Сухинин, – обычная бабская интрига.
– Она не баба, а акционер с одиннадцатью процентами, – все еще покачиваясь, – тихо сказал Митрохин, а ты был послан в Тюмень Вову Кобелева с его художествами проконтролировать, но элементарно взял из Вовиных рук вульгарную взятку.
– Если бы не конфликт вздорной бабской истерики идущей от ее неустроенности, то это можно было бы рассматривать, как семейное дело, – взяв себя в руки и справившись с волнением, сказал Сухинин, – кабы я принял подарок от той-же Вероники, то Совет не рассматривал бы это как взятку? Так? А ведь Вова Кобелев такой же акционер!
– Ты передергиваешь, – поджав губы и скорчив гримаску, сказал Митрохин, – ты хочешь представить это как бабскую интригу.
– А как же еще! – вскинулся Сухинин, – с некоторых пор эта наша мадам вдова вдруг начала невеститься ко мне и вот узнав, что я люблю другую, она просто элементарно ябедничает и раздувает из мухи слона.
– Ха! Из мухи слона, – Митрохин в свою очередь хлопнул ладонью по столешнице, – из мухи слона! Кабы так, но ведь ты покрываешь приписки в выполнении по дальней насосной.
– Не приписки в выполнении, а перенос сроков, это огромная разница, – тоже громко хлопнув по столешнице, повысил голос Сухинин.
Оба замолчали.
– А ты знаешь, что Вероника любовница Фридриха Яновича? – сощурясь, спросил Сухинин.
– Знаю, потому как сам их свел, – кивнул Митрохин.
Снова помолчали.
– Давай, что ли выпьем, – предложил вдруг Митрохин, нажав кнопку вызова секретарши.
– А давай, – примирительно согласился Сухинин.
Покуда секретарша расставляла стаканы, лед и бутылочки с содовой, они молчали и улыбались – каждый своим мыслям.
– Вероника свои акции решила продать, – дождавшись, когда выйдет секретарша, сказал Митрохин.
– Королева умерла, да здравствует попса, – сказал Сухинин, отпивая из своего стакана.
Глава шестая
Бритва
Коньково. Следующая станция Теплый стан.
"Мой миленок совсем обалдел. Назначил мне рандеву в Битцевском парке, сказал, что это сюрприз. Тоже мне. Мастер сюрпризов нашелся. Вспоминаю своего матерщинника дядю Севу, что в детстве моем пел всякие непристойные куплеты. Вот на мотив популярных тогда в его времена "Ландышей", он пел такую гадость:
Ты сегодня мне принес
Надувательный насос
Вставил в попу, стал накачива-а-ать
Полетела я опять
Третий спутник догонять
Не умею поворачива-а-ать…
Ландыши, Ландыши…
Это я к чему про это вспомнила? Что за ассоциация такая? Ах, да, это потому что про сюрпризы… И потому что в первоначальном варианте текст песенки про ландыши имел в себе интригу некоего сюрприза, что влюбленный парень готовит для своей девушки. Вот ведь психология какая штука. Голова запоминает прежде всякие мерзкие гадости, нежели что-то приличное и пристойное. Я вот, отчего-то не запомнила ни единой детской песенки, что мы пели на уроках музыки в детском саду, а вот матерные непристойности хулигана дяди Севы все помню. Помню и второй неприличный вариант "ландышей".
Ты сегодня мне принес
Длинный хрен под самый нос
И сказал, что это ландыши…
Но меня не нае…шь
Хрен на ландыш не похож,
Тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля-ля!
Фу, гадость какая.
А все же, отчего это Алёшка решил устроить нам романтическую встречу в Битцевском парке? Ничего, скоро узнаю.
Теплый стан, следующая станция Ясенево.
Вот, уже Ясенево, а там и конечная. Там мой Алешка нам, наверное, романтический пикник устроил. С коньяком, бутербродами и сексом на парковой скамейке. А что? В студенческие времена мы и не такое устраивали. А вот на заднем сиденье в машине я ни разу не отдавалась. Интересно. Жаль, что у Алешки машины нет. Вот у Вади была. Как он там? Вадя… Не отпустили его еще"?
Ясенево.
Следующая станция Битцевский парк…
"Завтра меня повезут на следственный эксперимент. В Битцевский парк. Следователь, сволочь, прекрасно понимает, что я себя оговорил, и теперь учит меня и показывает мне, как я насиловал и убивал, чтобы я перед видеокамерой достоверно врал. Теперь ведь не тридцать седьмой год, теперь суду королевы доказательств не достаточно. Помимо самооговора, надо еще самому на себя и улики собрать. Вот оно торжество демократического судопроизводства в свободной стране. Не только сам признайся в том, чего не совершал, но еще и сделай работу за следователей и наделай на себя изобличающих улик, да и на камеру соври понатуральнее, чтобы суд поверил. Надо еще и на суде все подтвердить, да сыграть так натурально, как не всякий выпускник Гиттиса или Вгика сыграет. Ведь судья или присяжный это тебе не Станиславский с его "не верю"… Вобщем, хана мне. Дадут пожизненное. Кончилось все. И ведь даже повеситься в камере на дают. Даже самого элементарного, на что ты имеешь право – распорядиться своей жизнью – тебя лишают. Ты им нужен. Твоя жизнь им нужна. Для суда и для наказания. Для наказания за что?"
– За что я полюбил Олесю? – задумчиво переспросил Сухинин, – я ее полюбил за доброту ее мягких губ.
И поймав себя на том, что сказал что-то двусмысленное и заметив, что визави его тонко улыбнулся в усы, Сухинин покраснел, замотал головой и поспешно затараторил, исправляясь, – нет-нет, ты совсем не то подумал, у нее не губы добрые, а это по ее лицу, по выражению ее губ я увидал, я вдруг тогда в доме у Вовы Кобелева увидал впервые в выражении женского лица…