– Что ты увидал? – спросил Бакланов, все еще ухмыляясь неверно понятой им двусмысленности.
– Что она не как все эти современные, что только про деньги, только про новые машины, про новые курорты, что она может заплакать, если ребенок не поест, – Сухинин беспомощно встряхнул руками, – ну, я не знаю, как тебе это объяснить, она добрая, и это я увидал, она изнутри добротой светится.
– Я не понял, что, значит, заплачет, если ребенок не поест, это ее работа. Она воспитатель, бэбиситтерша по нашему, в этом ее профессиональная пригодность, детей кормить и доброй быть, – назидательно, как с недоумком, выговорил Бакланов.
– Нет, я трижды не то хотел сказать, ты просто не понял, – едва не плача от собственной словесной беспомощности, вскрикнул Сухинин, – я хотел сказать, что вот бабушка моя, когда осознала, что голод в Ленинграде будет, она маму мою, маме тогда только девять лет было, насильно кормила, от себя отрывая последнее, и когда мама отказывалась и не хотела есть, бабушка плакала, это мне мама рассказывала потом, а бабушка-то умерла в Блокаду, а маму спасли соседи, они со связями какими-то большими были, отвезли ее на аэродром и отправили на большую землю. Так вот, я когда бабушкину фотографию рассматривал, у нее такие добрые губы, какие вот-вот могут задрожать от горя или от обиды за кого-то из близких…
– Ну-ну-ну, только сам теперь не заплачь! – расхохотался Бакланов и обнял Сухинина, – понял я, за что ты Олесю полюбил, она на бабушку твою похожа.
– Дурак ты, – утирая невольно скатившуюся слезу, отмахнулся Сухинин, – ни черта ты не понял, американец хренов.
– Правильно, куда мне! Это у вас, у россиян душа на первом месте, а у нас, у янки на первом месте деньги, чистоган, – глумливо пропел Бакланов, – вы душевные, а мы практичные, поэтому и невест по расчету выбираем, а не по доброте губ и прочих черточек.
– Во-первых, не у россиян, а у русских доброта и духовность, – твердым голосом поправил Сухинин, – а во-вторых…
– Что во-вторых? – переспросил Бакланов.
– Ничего, – Сухинин махнул рукой, давая понять, что он не хочет договаривать, – во-вторых, ты просто дуралей, а никакой не янки, тоже мне англосакс с фамилией Бакланов, видали мы таких.
– Я тебе одно скажу, – приблизив лицо, сказал Бакланов, – ты величайшим в мире уродом и идиотом будешь, если женишься на этих добрых как там ты говоришь, губах и не женишься на Веронике, самым подлым и пошлым ослом ты будешь, это я тебе наверное говорю.
– Почему? – изумился Сухинин, – почему?
– Потому что она Митрохину отказала, потому что ее на старости лет осенило, что кроме Пузачева она только тебя и любила и неизвестно еще кого из вас двоих больше, вот почему, – нервно и едва сдерживая гнев, крикнул Бакланов, – не будь совсем идиотом, не смей жениться на добром личике, подумай о себе и о старых друзьях. О будущем подумай.
Когда спина Бакланова скрылась за огородом будок паспортного контроля, Сухинин повернулся и побрел к бару. Он любил выпивать в аэропорту. Здесь алкоголь имел какой-то особый вкус. Как там у Бобы Гребенщикова было? "Налейте мне железнодорожной воды"…
– Товарищ геолог Сухинин? – услыхал он нежное щебетание, сопровождавшееся не менее нежным прикосновением к его рукаву.
– Ира Лядых, чтоб мне провалиться! – воскликнул Сухинин, узнав свою бывшую коллегу по сибирским изыскательским скитаниям.
– Я Айрэн Розен, – поправила Ира Лядых.
– Улетаешь? – спросил Сухинин.
– Да, мой Арончик все дела здесь поделал, мы теперь улетаем.
На этот раз на ней была беленькая шубка и ярко-зеленые брючки в обтяжку.
– Эх, экологов европейских с их Бриджит Бордо на тебя нет, – вздохнул Сухинин, – все пушного зверя себе на потеху изводите.
– А сколько мы этих песцов на Ямале за просто так постреляли, – гибкой кистью руки махнула Ирина, – сколько там всего было!
– Жалко что улетаешь, а мы так и не поужинали, – сказал Сухинин.
– Точно, и я жалею, – доверительно положив свою ладошку Сухинину на грудь, сказала Ирина, – жалею, что мы не переспали с тобой, товарищ геолог Сухинин, – сказала и зашлась звонким смехом, – я ведь как тебя в тот раз в аэропорту увидала, приехала с Арончиком в отель, сразу о тебе справки навела, ты ведь оказывается большой бизнесмен, у тебя семь процентов такой большой корпорации, это меня возбуждает, я тебя хочу.
– Irene, who is that guy? – обратившись к Ирине, спросил подошедший сбоку старик в модном песочного цвета верблюжьем пальто, – You still making' flirt wherever You want to.
– Это мой муж Аарончик, – сказала Ирина Сухинину, – Its mister Sukhinin, don't be jealous, he is my former big boss, – сказала она теперь уже обращаясь к Аарону.
– My pleasure*, – подчеркнуто сухо сказал Розен, не подавая руки и повелительным жестом уводя Ирину.
– Скоро не семь, скоро восемнадцать процентов будут, – сказал Сухинин в спину уходящей Ирине, – тогда все вы меня очень захотите, все-все… *Ирэна, кто этот парень? Ты всегда вертишь задом, всегда и везде и со всеми.
Это мистер Сухинин, не ревнуй, он мой бывший босс Приятно познакомиться (англ.) – Слыхали, Вероника Пузачева в Склифе, в реанимацию ее отвезли, отравиться пыталась, – поделился новостью шофер Коля, – ее вечером горничная на унитазе полуживую нашла, хорошо та задержалась и домой к себе не уехала, а то не откачали бы… Говорят, таблеток наглоталась.
– Вот те на! Давай к Склифу поворачивай, чего уж там! – буркнул Сухинин и вдруг подумал о Пузачеве, – был бы жив Игореха, каких бы он оплеух Веронике накидал!
Сухинин вспомнил, как на четвертом курсе сам вдруг начал глотать всякую дрянь.
Из-за идиотской моды.
На почве любви к музыки сошлись они с одним парнем, тот учился на вечернем, а днем работал лаборантом на кафедре минералогии. Ну, и подучил он Сухинина кушать всякую гадость, вроде эфедрина, кодеина и вошедших тогда в моду седуксена с элениумом. Одним словом -подсадил на колёса. Кодеин тогда в те времена вообще без рецептов отпускался и продавался в виде так называемых "таблеток от кашля" – contra tussim, если по латыни. И еще они нюхали средство для выведения пятен "Сополс" латвийского производства, которое вообще во всех хозяйственных магазинах продавалось – бери – не хочу!
Однажды, Сухинин пришел к лаборанту домой, новый диск "Назарета" послушать, а у него девчонки какие-то сидят – балдеют. На столе – пачки с колёсами, пузырек этого самого "Сополса" стоит. Лаборант, Сухинин как сейчас, видел его перед глазами – в коротеньких, не доходящих до щиколоток вельветовых брючках песочного цвета, так, чтобы было видно его модные оранжевые махрового материала носочки, что звали "махра", так вот лаборант наливал несколько капель из пузырька на сложенную в несколько раз марлю и прикладывал этот тампон ко рту красивой но очень худенькой девочки. Та глубоко вдыхала в себя и всем выражением своего красивого бледного личика выказывала покорную готовность впасть в нирвану.
Вторая девушка, Сухинин даже вспомнил, как ее звали, вторая девушка по имени Оля, вдруг села на колени к едва вошедшему в комнату Сухинину, и тоже активно принялась дышать латышским пятновыводителем. Она закидывала голову далеко назад, раскачивалась в такт несшейся из магнитофона музыке и вдруг, обвив шею Сухинина своими тонкими руками, сказала, – если меня сильно торкнет, не раздевай меня, ладно!
Сам Сухинин тогда этого "Сополса" нюхать не стал. Не то, чтобы ума хватило, ума как раз ему тогда сильно не доставало, но сработала какая-то врожденная осторожность.
Однако, кодеина две пачки по десять таблеток в каждой – он накушался.
Помнил, что был у него тогда какой-то жар и полный бред в голове.
И еще лаборанта помнил, как тот девчонкам рассказывал, что певица Далида, когда померла от колёс, нарядилась в свое лучшее платье, легла на убранную цветами кровать и приняла две пачки чего-то там такого, что доктора обычно прописывают тем артистам, которые много летают в самолетах и плохо переносят полеты.